Обратный отсчёт. 116 дней до атомной бомбардировки Хиросимы

Ему подтвердили информацию. Потрясенный, он какое-то время сидел в полной тишине, понимая, что должен встать, пойти и рассказать об этом другим. База была закрыта от внешнего мира: никаких радиостанций, газет. Ближайший город, Санта-Фе, находился в 56 км. Согласно картам, Лос-Аламоса вообще не существовало. Поэтому почти все здесь узнавали новости, в том числе и плохие, из громкоговорителя в технической зоне.

Первым делом Джонс решил рассказать все Оппенгеймеру. Он выбежал из своего офиса в переход, который связывал здания, и на полпути увидел знакомую фигуру, шагавшую ему навстречу.

Оппенгеймер уже был в курсе, но отказывался верить.

– Это правда? – только и спросил он.

– Да, Оппи, – тихо произнес Джонс.

Впрочем, надежда услышать другой ответ была невелика.

Вскоре о смерти президента стало известно всем находившимся в технической зоне. Работа встала. «Вы слышали новость?» – обращались друг к другу люди. Одни ошеломленно молчали, другие плакали. Все высыпали из лабораторий в коридоры и на лестницы. Никто не хотел в этот момент оставаться один.

Джонс видел, как сильно был потрясен Оппенгеймер, каким мрачным и бледным стало его лицо. Они постояли в переходе, обменялись теплыми словами о президенте; оба согласились с тем, что он спас нацию. Оппенгеймер вспомнил добрые дела, которые успел сделать Рузвельт, отметил его интеллект и «притягательность личности»[12].

На самом деле Оппенгеймер и Рузвельт практически не были знакомы в реальной жизни. Они соблюдали почтительную дистанцию и общались преимущественно через посредников. Рузвельт всякий раз подчеркивал «огромную важность» работы, которую контролировал Оппи в Лос-Аламосе.

В письме Оппенгеймеру от 29 июня 1943 года Рузвельт попытался сгладить возникшие трения между учеными и генералом Гровсом, жестким военным куратором проекта. Рузвельту доложили, что среди ученых начались нервные срывы, вызванные давлением сроков, которые те считали утопическими. Участники проекта были также возмущены постоянным надзором за их жизнью. Некоторые сомневались в том, что бомбу вообще когда-либо удастся создать, а работу с таким опасным материалом называли безумием.

Письмо Рузвельта подтверждало статус Оппенгеймера как лидера элитной группы ученых, вынужденных работать в условиях строгой секретности и «специальных ограничений». Президент призывал Оппенгеймера убедить сотрудников проекта в том, что эти ограничения необходимы. Он просил передать им свою признательность за ту тяжелую работу, которую они выполняли, и за «личные жертвы», которые они принесли на алтарь общего дела.

«Не сомневаюсь, что их беззаветный и бескорыстный труд будет продолжен. Что бы ни планировал враг, американская наука достойно примет любой вызов», – писал Рузвельт[13].

Сейчас, когда Оппенгеймер готовился к траурному собранию, он прекрасно знал, что кое-кто из ученых продолжает сомневаться в проекте создания атомной бомбы. Недавно такие влиятельные физики, как Лео Силард, стали заявлять о нравственном неприятии самой возможности использования ее в военных целях. Силард составил петицию и начал сбор подписей тех, кто считал так же.

Но в этот день Оппенгеймер хотел, чтобы все споры были на время отложены. Он закончил писать поминальную речь уже глубоко за полночь, а утром увидел, что его сад, улицы и весь город оказались покрыты снегом. Физик Моррисон позже назвал этот снег «небесным утешением»[14].

Обычно оживленные улицы были пустынны. Как и вся Америка, Лос-Аламос погрузился в траур. Но на мостовой перед кинотеатром снега не было – его вытоптали сотни людей, ожидавших сейчас внутри. Джонс встретил Оппи у дверей и проводил в зал. Тот снял и вручил ему свою знаменитую замшевую шляпу.

Оппенгеймер медленно поднялся на сцену, и толпа, плотно заполнявшая ряды деревянных скамеек, притихла. Тем, кто знал Оппи уже давно, он показался вдруг таким же хрупким, каким был в молодости, когда блистал в Калифорнии. Многим из присутствующих, Джонсу и Моррисону в том числе, пришла мысль, что, возможно, это означает конец проекта.

Оппенгеймер замер на фоне приспущенного звездно-полосатого флага и какое-то время стоял молча. Затем очень тихо, почти шепотом, он начал свою поминальную речь, которая должна была приободрить тысячи сотрудников Лос-Аламоса.

– Три дня назад, когда мир узнал о смерти президента Рузвельта, многие из тех, кто никогда не плачет, плакали; мужчины и женщины, не привыкшие молиться, возносили молитвы Богу. Многие из нас взглянули в будущее с глубокой тревогой; многие из нас ощутили неуверенность в том, что наша работа будет доведена до конца; все мы вдруг вспомнили, насколько это драгоценная вещь – масштаб личности одного человека[15].