Образ Беатриче

По мере воспоминания о своем восхождении человеческая память осознает вечные Образы — Богородицы, Беатриче, Адама, трех апостолов, Града Божия и Города земного, учителей, поэтов, друзей и монахинь; их образы сопровождали поэта в Пути. И теперь он помнит, как в водовороте прегрешений один образ оставался неизменным — образ Беатриче. Ее глаза отражали Точку, а также двойную природу Грифона. Тогда он не понимал, что видит. Но теперь в нем достаточно благодати, чтобы, как в «Пире», благословить былые времена. В трактате Данте говорит: «Если бы я не проделал такой путь, я не владел бы этими сокровищами и мне нечем было бы наслаждаться в родном городе, к которому я приближаюсь», и поэтому он благословляет путь, оставленный позади. И не только путь. Он благословляет великого Бога-мастера, который и до прихода Беатриче, и после ее ухода был всем, что не было Беатриче, всем, что не было непосредственной точкой опыта людей, сосредоточенных на собственной жизни. Ему ведом порядок новой жизни на земле и вне ее пределов, он понимает естественность этого порядка. Если он вспоминает о своих грехах, он вспоминает и об очищении от грехов; если он вспоминает моменты, когда не был верен в любви или недостаточно куртуазен, вместе с этим он вспоминает любовь и куртуазность других. Еще до очищения он уже признал свой долг — быть мастером и служить даме своего разума. Данте обращался к Вергилию: « О честь и светоч всех певцов земли», и Беатриче говорит о нем: «О свет, о слава человеческого рода». Но в этом свете он видит и кое-что еще — видит, кем мог бы стать он сам, видит маленькие мерзкие боковые тропинки через лес, открывающиеся перед теми, кто ходит словно в забытьи, не замечая сияющих природных элементов, которые прекраснее всего и в жизни, и в искусстве. Он видит долину, куда не приходит «la gloriosa donna» — «славная донна», а Вергилий является как призрак, хотя и призрак поэзии. Он видит большие мрачные врата, смысл которых поймут правильно только те, кому знаком Рай, потому что это луч Рая высек над вратами вещие письмена. За вратами находятся те, кто познал худшее — «Деянье похоти есть трата духа // В преступном мотовстве стыда»[192]. Шекспир в своей самой мрачной пьесе писал:

О боги! Разве был я вправе
Сказать, что я достиг предела мук?[193]

Данте, в отличие от Шекспира, знает, что души в Аду достигли своего «предела мук». Ум больше не управляет ими, а все сознание занимает боль. Но Данте незачем спускаться туда снова. Ад представляется огромным его обитателям, для большинства людей он — отвлеченная абстракция, а для искупленных он совсем невелик, и вполне выразим образом маленькой змеи, скользнувшей на мгновение из скалистой щели в густую траву долины[194]. Его душа может оглянуться, посмотреть на свое начало, на цепь своих перерождений, но самый главный опыт для него, как, впрочем, и для многих, — глаза и улыбка девушки на городской улице.