Образ России в современном мире и другие сюжеты

Иная картина в русских летописях. Как уже отмечалось, Д. С. Лихачёв фиксирует в «Истории Казанской» начало важных сдвигов в восприятии и отражении исторического времени. Но это только начало – до появления русского «Дон Кихота», увенчивающего XVI век Испании, еще далеко. Русские памятники не содержат выделившейся личности, отдельного «я». Вероятно, исследователям известно не все: крайне важно было бы знать, как писались деловые отчеты («скаски»), шедшие в сибирский приказ уже в ходе завоевания Сибири, – ведь это как раз жанр, близкий к испанской «реласьон». Но для летописей характерны либо коллективное «мы» («Летопись Сибирская краткая Кунгурская», составленная на основе записок и воспоминаний участников похода Ермака), либо анонимный автор, отождествляющий себя с Провидением (как в незамысловатой Есиповской летописи), а это тоже вариант коллективного «мы». Ремезовская «История Сибирская» – наиболее яркий памятник XVII в., отмеченный творческой индивидуальностью, но не выходящий за пределы традиционного сознания. Формулу «Каков автор, таков и герой» можно читать и наоборот: «Каков герой, таков и автор».

Русь не знала рыцарства в европейском понимании, и инициатива открытия и завоевания Сибири принадлежала не центровому, а маргинальному в социальном и культурном отношении сословию – казакам, казацкой вольнице, собравшей лихих людей и удальцов с Дона, Волги и Яика во главе с Ермаком сыном Тимофеевым поволжским, как его именуют летописи. В летописях встречаются разночтения в изображении Ермака и его вольницы в зависимости от политической задачи того или иного летописца. Созданная на основе воспоминаний участников похода «Летопись Сибирская краткая Кунгурская» жестко и однозначно именует Ермака заворуем (грабителем), решившим уйти за Урал, опасаясь возмездия царских войск за грабежи и убийства на Волге. В Строгановской летописи таких жестких характеристик нет: это казак-атаман, исполнитель наказов Строгановых, в свою очередь исполняющих волю царя. В Есиповской и Ремезовской летописях, строящихся на отчетливо выраженной государственно-религиозной концепции, признанной обосновать завоевание Сибири, он вольный атаман-удалец, но внявший голосу Провидения.

В любом случае, Кортес, закончивший Саламанкский университет, и Ермак – это, конечно же, люди разного культурного уровня. Наверное, ближе Ермаку Франсиско Писарро, неграмотный завоеватель Перу, но дело в другом. Если Кортес лично писал отчеты о своем походе, то рядом с Писарро был участник похода хронист Франсиско де Херес, а вот рядом с Ермаком подобной фигуры не было. В вольнице Ермака были грамотеи, скорее всего, попы, которые, видимо, и написали письмо от имени атамана и казаков, в котором те приносили Ивану Грозному свое покаяние за преступления на Волге и преподносили ему завоеванную Сибирь.

Но главное здесь другое: это было иное творческое сознание. Испанская конкиста имела четкий исторический фон, развитую информационную сеть, основывалась на новой, складывавшейся именно в ходе конкисты историчности сознания. Повторим: субъект испанской конкисты – личность, индивидуальность. Русское завоевание Сибири было совершено вольницей (во главе которой стоял наиболее инициативный казак, но не осмысливавший себя в иной, отличной от членов вольницы системе понятий), т. е. коллективным субъектом. Испанскому «я» в русских летописях противостоит коллективное «мы» («они»), хотя персональная роль предводителя всячески выделяется.

Испанскую конкисту сопровождал шлейф документальных индивидуальных свидетельств, отражавших напряженную идейную борьбу, которая развернулась в Испании по поводу оценки Нового Света, его населения и методов конкисты. Это были ярчайшие свидетельства рождения сознания Нового времени (ведь в центре полемики стояли сложнейшие правовые и этические проблемы).

Русское взятие Сибири оставило шлейф устных рассказов, легендарного материала, оформлявшегося на основе известных в то время фольклорных и книжных стереотипов. И оно не пробудило никаких споров в русской общественной мысли. «Краткая Кунгурская» летопись, пожалуй, наиболее близкая к свидетельствам казаков – участников похода, оформлена в единый текст анонимным автором, но, скорее всего, сохраняет дух изначальных источников. Для нее характерны прагматизм в оценке событий и нелицеприятный тон, дух объективности – в сочетании с фольклорно-легендарной стилистикой, стихией устности (ведь этот первый памятник русского взятия Сибири создан примерно через сорок лет после похода Ермака). Все остальное – дело рук книжников, писателей, преследовавших разные цели, но одинаково не сомневавшихся в правовой обоснованности завоевания Сибири.