Образ России в современном мире и другие сюжеты

Эта специфическая динамика сознания европейцев яснее всего обнаруживается на фоне другого пласта словесности XVI в., того, что был создан жертвами завоевания – индейцами. Все сохранившиеся индейские памятники эпохи конкисты, собранные современным мексиканским историком и антропологом Мигелем Леоном-Портильей в изданиях «Точка зрения побежденных» и «Изнанка Конкисты», свидетельствуют о том, что, в отличие от европейцев, у индейцев, уровень развития которых соответствовал примерно состоянию Древнего Египта, кризис концептуальной системы был безысходным. Непроницаемый мифологизм сознания исключал возможность его прорыва к принципиально новым способам осмысления реальности. Это относится и к философско-мировоззренческим, и к жанровым аспектам. И у ацтеков, и у майя, и у инков-кечуа в жанровом отношении фигурируют все те же образцы мифоэпических песен, хроникальных летописей, плачей, неизменным остается фонд выразительных средств. Но, что самое характерное, сознание индейцев способно воспринять «новое», свершающееся на их глазах, лишь как часть предания, которое фактически не нарушает его. Ведь индейцы мифологизировали не только неизвестные им феномены (конь, железное и огнестрельное оружие, книга…), но и сам факт появления чужеземцев и завоевание их земель. Только этим объясняются такие явления, как, скажем, «ласковые» встречи индейцами европейцев или легкие победы горстки испанцев над многократно превосходившими их силами местного населения в зоне развитых цивилизаций в Мексике, в Центральной Америке и в Перу. Для индейцев появление испанцев означало «развертывание» и реализацию либо эсхатологического мифа о конце света, либо мифа о наступлении новых времен, когда они будут подчинены пришельцам-богам.

Иными словами, в индейской культуре фактически не было никакого «зазора» между былью и преданием, и быль сразу же превращалась в часть мифа, поглощалась им. Такова ситуация на первом этапе встречи индейцев с европейцами. Впоследствии по мере христианизации индейцев и распространения среди них нового знания наблюдался симбиоз религиозных, мифологических традиций с элементарными сведениями о европейской версии мировой истории (как, например, в «Первой новой хронике и Добром правлении», 1615, Гуамана Помы де Айалы) или воспринимались разрабатывавшиеся церковью «компромиссные» версии о провиденциальном развитии истории народов Америки «навстречу» грядущей христианизации («История государства инков» Инки Гарсиласо де ла Веги).

Характерно, что и европейцы, пытаясь свести концы с концами, также обращались к индейским мифам о белых бородатых Боголюдях – так возник специфический американский христианский миф, отождествлявший Кетцалькоатля со св. Фомой, якобы крестившим индейцев. Предпринималось множество различных попыток преодолеть поразительное для европейского сознания противоречие, что в Священном Писании нет никаких упоминаний о Новом Свете. И довольно трудно сказать, что в XVI–XVII вв. перевешивало в создании картины мира и образа Нового Света – рациональное или мифологическое.

В такой ситуации изменилось и содержание ключевого концепта эпохи – «правда», «истина». Ведь «католические короли», пославшие Колумба в «море мрака», требовали совершенно правдивых отчетов, т. е. «были». А в ответ получали информацию, представлявшую собой смесь реального и фантастического. «Истина» оказалась глубоко мифологизированной и на уровне концептуального осмысления новооткрытой земли. Описание Америки зависело от того, как ее видели, – «раем» или «адом».

В словесности XVI в. явно, что характер «правдивости», «истинности», информации, повествования определялся не только и даже не столько точным отражением событийного ряда, фактологии (хотя, разумеется, это первое условие), сколько тем, как они интерпретируются.

Привычное утверждение, что «факты говорят сами за себя», не более чем иллюзия. Факт сам по себе не способен ничего сказать. Между фактом и текстом стоит автор с его мировоззренческой позицией, а это значит, что нет и не может быть абсолютной были документального образа мира. Любой образ мира по отношению к «сырой» действительности так же условен, как и художественный, с той лишь разницей, что в были (или в документе) недопустимо искажение событийного ряда, т. е. использование вымысла как «дополнительного» средства типизации и обобщения. Преображение событийного ряда происходит в ходе его интерпретации, здесь-то и рождается условная «правда» были как документа. Удачен в этом смысле термин, введенный Л. Я. Гинзбург в отношении документально-художественной литературы: «несвобода вымысла».

Граница вымысла в документально-художественной литературе – «событийный ряд», в принципе «вымысел» свободен внутри его границ, но характер и степень этого вымысла определяются и мировоззренческими позициями, и знанием, и интенциями автора.

Достаточно вспомнить, какой простор для вымысла открывали в литературе XVI в. оппозиционные представления о Новом Свете как об «аде» или «рае», об индейцах как о «бестиях» или как о «людях».