Образ врага

– Она себя иногда ужасно ведет, я знаю, – продолжал между тем Устинов, – а у вас дисциплина, порядок. Это ведь главное – дисциплина и порядок. Я видел, как они у вас маршируют. Блеск! Чистенькие все, подтянутые, и спортивная подготовка, опять же, для молодого организма очень важно. А то сейчас, сами знаете, наркотики, разврат всякий. Долго ли красивой девочке вляпаться в какую-нибудь дрянь? Без матери растет, я сам инвалид второй группы, бабушка старенькая. У меня астма сильнейшая, знаете, и желудка нет. Вырезали. Так, иногда подрабатываю на дому, кому приемник старый починю, кому ботинки залатаю. Но все одно копейки. В общем, живем на две пенсии, мою и бабулину. У нее по старости, у меня по инвалидности. Получается триста пятьдесят в месяц. Маловато на троих.

«Вот, – напрягся Цитрус, – началось. А ты, я вижу, дипломат, товарищ Устинов».

Сам Цитрус дипломатом не был. Его поэтическо-пролетарская душа жаждала прямоты и правды. Ему надоело нытье этого стукача, моралиста, который жалуется на бедность, глядит своими грустными оплывшими глазенками, а сам уже накропал заявление в прокуратуру. Между прочим, аппетиты у этого инвалида ничего себе.

Закипел чайник. Бабулька так и не вернулась на кухню. Наверное, уснула уже.

«И правда, поздно, – подумал Цитрус, нетерпеливо взглянув на часы, – пора закругляться. Однако где, интересно, загуляла наша с вами красавица, а, товарищ папа? Должна бы уже доехать до дома».

Товарищ папа между тем тяжело поднялся с табуретки, выключил газ, стал чай наливать.

– Вам как, Авангард Иванович, покрепче? Вот сахарок, сушки. Вы уж извините, не ждали такого гостя, к чаю ничего особенного нет. Вот еще вареньице малиновое.

«Точно. Издевается, – понял Цитрус, – не так он прост, как кажется».

– Конечно, говорят разное про вашу партию, – продолжал между тем Устинов доверительным хриплым полушепотом, – и в газетах пишут, и по телевизору… Но я человек простой, в политике не разбираюсь. Сейчас все вроде разбираются, а я вот нет. Приемник починить могу. Сантехнику всякую тоже. А чего не знаю, того не знаю. Мне главное, что девчонка не торчит в подъезде, по улицам не шастает, не пьет, не колется, ну и все такое. Вы там люди взрослые, серьезные, наверное, знаете, как лучше. И название хорошее: «Русская победа». Вы вот писатель, поэт. Я, правда, ваших книжек не читал…

Все. Цитрус устал от этой бодяги.

– Петр Алексеевич, давайте по-честному, – произнес он и чуть прищурился, – вы мне – заявление, я вам две тысячи долларов. Я ведь тоже не миллионер.

– Что, простите? – растерянно улыбнулся Устинов.

– Маруся изложила мне ваши условия. Я готов, учитывая…

– Какие условия?

Цитрусу на миг показалось, что его собеседник глух и слеп, так напряженно он вглядывался в лицо Гарика своими отечными глазками, так резко подался вперед всем своим тяжелым корпусом.

– Петр Алексеевич, я все понимаю. – Цитрус тяжело вздохнул. – Но мы с вами взрослые люди. Вам, кажется, теперь неловко. Но заявление-то вы написали, на это храбрости хватило, и собираетесь нести его в прокуратуру. Давайте договоримся по-хорошему. Две тысячи. Больше у меня просто нет. Ну и потом, согласитесь, получается как-то некрасиво. Я ведь к Марусе отношусь очень серьезно, мы любим друг друга, и с моей стороны…

– Подождите. – Устинов болезненно поморщился. – Я не понимаю. Вы с моей Машкой – что?.. Нет, давайте по порядку. Я ничего не понял.

– Хорошо. – Цитрус щелчком выбил сигарету из пачки, стал нервно шарить по карманам в поисках зажигалки. – Хорошо, давайте все по порядку. Вы написали заявление в прокуратуру… Черт, у вас есть спички?

– Мы здесь не курим, – отрывисто прохрипел Устинов сквозь тяжелую одышку, – у меня астма. Не переношу дыма. Слушайте, сколько вам лет?

– При чем здесь мой возраст? Вы обвиняете меня в совращении вашей несовершеннолетней дочери, но готовы отказаться от обвинения за десять тысяч долларов. – Цитрус говорил очень быстро, не глядя в глаза своему собеседнику. – Между прочим, еще неизвестно, кто кого совратил, но суть не в этом. Я готов, учитывая ваше бедственное положение, дать вам две тысячи, но не больше. Другой на моем месте вообще бы не стал с вами разговаривать, по-настоящему это называется шантаж. В наше время смешно говорить о совращении малолетних, они такие в пятнадцать лет…

– Во-он! – вдруг заорал Устинов и шарахнул пудовой ладонью по хлипкому столику так, что подпрыгнули чашки. – Мерзавец! Вон из моего дома!

Цитрус не спеша, стараясь сохранять достоинство, поднялся с табуретки. В прихожей опять загавкала собачонка. Звякнул домофон. Цитрус едва успел сунуть руки в рукава куртки. Дверь открылась. На пороге стояла Маруся.

Секунду они молча смотрели друг на друга. Собачонка гавкала как безумная. Не дожидаясь, когда папаша отдышится в праведном гневе и выскочит из кухни в прихожую, Цитрус грубо оттолкнул Марусю и, ни слова не говоря, рванул вниз по лестнице.

* * *

Бедуинская палатка хлопала всеми своими лохмотьями и чуть не срывалась с места. Над пустыней кружил вертолет.