Образование Маленького Дерева

У Уилберна одна нога была короче другой. Это была правая нога, и она смотрела внутрь, отчего ее пальцы задевали левую при ходьбе, и вся его правая сторона как бы подпрыгивала.

Мы с Уилберном никогда не играли с другими во дворе. Уилберн не мог бегать, а я, наверное, был слишком маленький и не умел играть. Уилберн сказал, что ему на это наплевать. Он сказал, что игры — для младенцев. И это правильно.

Пока все играли, мы с Уилберном сидели под большим дубом в самом углу двора. Иногда, когда мяч улетал далеко во двор, я подбегал и ловил его, потом бросал обратно мальчикам, игравшим в игру. Бросал я хорошо.

Я разговаривал с дубом. Уилберн этого не знал, потому что я не говорил словами. Дуб был старым. С приходом зимы он потерял почти все говорящие листья и говорил обнаженными на ветру пальцами.

Он сказал, что ему очень хочется спать, но он не заснет, потому что должен послать деревьям гор весть о том, что я здесь. Он сказал, что отправит ее с ветром. Я попросил его передать Джону Иве. Он сказал, что так и сделает.

Я нашел под деревом голубой шарик. В него можно было смотреть, и если смотреть одним глазом и закрыть другой, было видно насквозь, и все казалось синим. Уилберн объяснил, что это такое, потому что я никогда не видел шарика.

Он сказал, что в шарики не смотрят, их бросают о землю; но если бы я его бросил о землю, кто-то отнял бы его у меня: ведь кто-то его потерял.

Уилберн сказал, кто нашел, смеется, кто потерял, плачет; одним словом, пусть все катятся к черту. Я положил шарик в мешок.

Время от времени все мальчики выстраивались в шеренгу в вестибюле, и леди и джентльмены приходили на них смотреть. Они выбирали, кого усыновить. Седовласая леди, которая нами распоряжалась, сказала, что я не должен становиться в шеренгу. В которую я и так не становился.

Я наблюдал за ними сквозь дверной проем. Можно было сразу определить, кого выбирали. Перед тем, кого хотели взять, останавливались и заговаривали с ним, потом все шли в приемную. Никто никогда не заговаривал с Уилберном.

Уилберн говорил, что ему на это наплевать, но ему было не наплевать. Каждый день, когда предстояло построение, Уилберн надевал чистую рубашку и штаны. Я наблюдал за Уилберном.

Когда он стоял в шеренге, он всегда улыбался всем, кто проходил мимо, и прятал свою короткую ногу за другую. Но с ним не заговаривали. Каждую ночь после построения Уилберн писал в постель. Он говорил, что делает это нарочно. Он говорил, что хочет им показать, что он думает об их проклятом усыновлении.

Когда Уилберн писал в постель, на следующий день седая леди заставляла его выносить матрас и одеяла во двор и класть на солнце. Уилберн говорил, что ему наплевать. Он говорил, что если ему будут слишком докучать, он нарочно будет писать в постель каждую ночь.

Уилберн спросил меня, что я буду делать, когда вырасту. Я ему сказал, что буду индейцем, как дедушка и Джон Ива, и буду жить в горах. Уилберн сказал, что будет грабить банки и приюты для сирот. Он сказал, что будет грабить еще церкви, если только обнаружит, где они держат деньги.

Он сказал что, скорее всего, будет убивать всех, кто содержит банки и приюты для сирот, но меня не убьет.

Уилберн по ночам плакал. Я никогда не подавал виду, что об этом знаю, потому что он засовывал в рот одеяло, из чего я понял, что он не хочет, чтобы об этом кто-нибудь знал. Я сказал Уилберну, что, скорее всего, он сможет вылечить ногу, когда выберется из приюта на волю. Я подарил ему свой шарик.

Службы в часовне шли вечером, в сумерках, перед самым ужином. Я не ходил в часовню и пропускал ужин. Что давало мне возможность смотреть на звезду Собаки. В комнате, на полпути к двери от моей кровати, было окно, и в него звезда Собаки была очень хорошо видна. Она восходила в сумерках, сначала как едва заметное мерцание, потом, по мере того как темнела ночь, становилась ярче и ярче.

Я знал, что бабушка и дедушка на нее смотрят. И Джон Ива. Каждый вечер я около часа стоял у окна и смотрел на звезду Собаки. Я сказал Уилберну, что если ему захочется когда-нибудь пропустить ужин, он может смотреть со мной, но его заставляли ходить в часовню, и он не хотел отказываться от ужина. Он ни разу не смотрел на звезду Собаки.

Поначалу, в первые несколько раз, я целый день пытался что-нибудь придумать, чтобы вспомнить вечером, но потом оказалось, что в этом нет надобности.

Нужно было только смотреть, ничего больше. Дедушка послал мне напоминание о том, как мы с ним сидели на вершине горы, наблюдая рождение дня, и солнце касалось льда и искрилось. Я слышал его так ясно, будто он стоял рядом: «Она оживает!» И я, стоя у своего окна, отвечал: «Да, сэр, она оживает!»

Мы с дедушкой, глядя на звезду Собаки, снова были на лисьей охоте с Малышом Блю и Крошкой Ред, старым Рипитом и Мод. Мы так смеялись над старым Рипитом, что нам чуть не стало плохо.

Бабушка посылала напоминание о сборе корней и о случаях, когда она просыпала сахар в желудевую муку. И о том, как однажды она поймала нас с дедушкой на четвереньках посреди кукурузного поля, мычащими старому Сэму.