Образы детства

Лес крепко благоухает. Утром, наверно, прошел дождь, а в остальном день 20 июля 1944 года был таким, каким и положено быть летнему дню. Кажется, простой, темный от морилки деревянный дом окружало подобие березовой ограды? Впрочем, главное в другом; когда они ели грибы, им уже было все известно, дядя Альфонс принес новость из деревни, видимо расположенной неподалеку. Утром они, разумеется, поедут домой. На фюрера было совершено покушение.

Обрывки фраз, которые не могут при Нелли стать целыми фразами. В ее присутствии наверняка говорили не всё. Осторожность никогда не вредит. Вероятно, были взгляды, означавшие: это — начало конца. Или вопросы: Это что, начало конца? Взглядов Нелли не приметила, вопросов не слышала.

Два дня спустя она стоит встрою на Рыночной площади. Тем более теперь! — выкрикивает вожак городского гиглерюгенда. Как видите, фюрер неуязвим! Нелли, между прочим, тоже так кажется. Несколько недель кряду вся школа ходит в форме гитлерюгенда; нашли время, ворчит Шарлотта, ведь карточек на блузки Союза немецких девушек не выдают, а постоянно держать наготове одну из двух Неллиных белых блузок совершенно невозможно. Нелли считает, что отнюдь нелишне продемонстрировать верность фюреру и чисто внешними атрибутами, А по мнению Шарлотты, доказывать верность надо не блузками. Нелли обидно, что мама судит о священных принадлежностях с точки зрения стирки.

Отмечались ли — помимо пессимистического возгласа мамы, который тщетно расследовало гестапо и о котором Нелли даже не подозревала,— в ее окружении хотя бы малейшие признаки того, что кое-кто считает войну проигранной? Ответ на этот вопрос будет отрицательным. Стало быть, у Нелли впервые есть шанс почувствовать на собственном опыте, как же долго человек настраивается на то, чтобы принять возможность немыслимого. Раз и навсегда этому не научишься. Те времена, когда она не решалась делать соответствующие выводы из увиденного своими глазами, ты распознаешь по особому признаку — по дефициту внутренней памяти. Внешние события — да, вот они; первые обозы беженцев, прибывающие в город. Однако Нелли весьма далека от того, чтобы прочесть во взгляде беженцев — а он у них какой-то странный — не одно только изнеможение после долгого тяжкого пути. Между ее наблюдениями и попыткой их истолковать словно бы вырастает стена.

Усталость — тут, пожалуй, и сомневаться нечего — в эти месяцы настолько велика, что ее уже не объяснишь лишь ночными пролетами вражеской авиации, которых все и бояться-то перестали. Эскадры, бомбящие Берлин, выполнив над Л. разворот, неизменно уходят курсом на запад. Тем не менее Шарлотта каждую ночь исправно будит детей, заставляет одеться и ведет в подвал, хотя бомбоубежище из него-курам на смех. Нельзя искушать судьбу.

Еще одна сцена; отец в рубашке сидит за обеденным столом, ест суп и разговаривает с мамой о пленных французах; их разместили в старых фабричных цехах, и с недавних пор он отвечает там за охрану. Пустили козла в огород, замечает он. Кто сам был в плену, над пленными куражиться не в состоянии, говорит он. Не может он запретить французам печурки, на которых они по вечерам украдкой что-то жарят. И по всей строгости обыскивать их, когда они после работы возвращаются в лагерь, у него тоже рука не подымается. Хотя он назубок знает все их тайники. Но он знает и другое; что значит для пленного краюха хлеба, а тем более шматок мяса. Не может он наказывать людей за воровство. Ведь когда-то — и об этом он волей-неволей всегда вспоминает — во Франции сам отвлекал хозяйку карточной игрой, пока приятели обчищали ее кладовку: Oh, Monsieur Bruno, un filou!

Да знаем мы эту историю, знаем, устало проговорила Шарлотта Йордан.

Понятное дело. Просто теперь он волей-неволей вспоминает ее снова и снова.

Внешняя Неллина память сохранила эту сцену, как янтарь сохраняет мошек, —мертвой, безжизненной. Внутренняя ее память, задача которой беречь оценки событий, уже и пошевелиться не могла. Онемела. Механические зарисовки, и больше ничего.