Образы Италии

Но едва ли Кампанья принадлежит к тем местам, которые, как самый Рим, например, или Флоренция, вызывают ряд ясных исторических воспоминаний. История говорит сердцу там, где есть след исторической преемственности. Всякое деление времени мало чувствуется в Кампанье. Она внушает совсем особенную историческую перспективу. Даже события и творения вчерашнего дня отодвигаются здесь на бесконечное расстояние. Феодальные башни и римские акведуки здесь одинаково легендарны. Одно не сменяется другим, но одинаково с ним тонет в легендарных и сказочных временах. Размышление минует здесь все звенья исторической цепи и охотнее всего обращается к ее началу, к началу Рима. Еще и теперь на вечерней дороге можно встретить волчицу, которая скрывается в пещеру, где ждут ее голодные детеныши. Капли, падающие с потолка в гроте Эгерии, еще и теперь слышны, как лепет нимфы, который умел понимать когда-то Нума Помпилий. Вид всадников, пересекающих одетые утренним туманом пространства, заставляет подумать о божественных Диоскурах, спешащих в Рим с вестью о победе. Блестящая полоса моря на горизонте вызывает видение корабельщиков Энеиды.

Кампанья погружена в стихию прошлого, но истории здесь нет. Историю создает труд человека, правильное общество, закон, честолюбие, богатство. Кампанья никогда не знала ничего этого. После средневековых баронов ее населили разбойники. Папы XVI века вели с ними долгие и упорные войны, отмеченные редкими подвигами и страстями. Но подвиги и страсти такого рода не попадают на страницы истории. В XVII и XVIII веках, когда разбойники были сломлены и укрощены, Кампанья сделалась обетованной страной художников. Пуссен проводил целые дни в долинке за Понте Молле, еще и теперь носящей имя Валь Пуссино. Клод Лоррен встречал восход солнца на пустынном взморье у Кастель Фузано. Белокурые фламандцы и голландцы с итальянскими именами или итальянскими прозвищами скитались по остериям Кампаньи, ища своих героев среди пастухов и погонщиков мулов. Пиранези со смелостью авантюриста пробирался к развалинам акведуков или руинам Адриановой виллы.

В XIX веке Кампанья сделалась одной из любимых тем романтической литературы. Путешественники предшествующего столетия не были в силах понять и передать словами ее особенную красоту. Глубокое впечатление от Кампаньи выражено лишь в письмах такого предшественника романтизма, каким был Бекфорд. Большое чувство вложено еще в пейзажи Кампаньи, которые рисует так бережно и любовно Бонштеттен в своем «Путешествии в Лациум», изданном в 1803 году. Но Бекфорд и Бонштеттен были мало кому известны. Для большинства Кампанья была открыта Шатобрианом; последовавшие за ним поколения создали обширную поэзию руин и меланхолических воспоминаний. Никому не удалось только превзойти Шатобриана в классической точности, силе и картинности изображений Кампаньи.

«Нет ничего прекраснее, чем линии этого горизонта, чем постепенное возвышение планов и замыкающие все, тонкие, бегущие очертания гор. Долины часто принимают здесь вид театра или римского цирка; их склоны падают террасами, как будто могучая рука римлян преобразовала самый лик этой земли. Особая дымка, окутывающая дали, смягчает все формы и отнимает у них то, что могло бы показаться слишком резким или слишком угловатым. Здесь никогда не бывает темных и тяжелых теней. Ни в скалах, ни в листве деревьев здесь нет таких темных масс, в которых не таилось бы немного света. Удивительно гармонический тон соединяет землю, воды, небо; все поверхности, благодаря такой связи оттенков, переходят одна в другую, и нельзя определить, где кончается один цвет и где начинается другой. Вы, вероятно, любовались не раз освещением пейзажей Клода Лоррена, которое кажется более прекрасным и идеальным, чем свет природы. Так вот, это свет Рима!»

В этом свете Рима, в созерцании этих пейзажей Кампаньи, Шатобриан, первый из разочарованных людей нового века, почерпнул и великую силу утешения. «У кого нет больше связи с жизнью, – писал он, – тот должен переселиться в Рим. Там он найдет собеседником землю, которая будет питать его мысли и наполнит снова его сердце. Там он узнает прогулки, которые всегда что-то скажут ему. Самый камень, на который там ступит его нога, заговорит с ним, и даже в пыли, которую ветер поднимет за ним, будут заключены какие-то человеческие свершения».

2