Обречен тобой

Тарута, чертыхаясь, дергает головой и резко выпрямляется. А я как стояла, зажмурившись, так и стою. Не хочу видеть плещущихся на дне его глаз сожаления или жалости. Хотя я изначально понимала, что это, пожалуй, единственное чувство, на котором могу сыграть, чтобы добиться своего, сейчас оно такое же ядовитое, как и моя ревность.

– Чуть запрокинь голову, – хрипло замечает Мир. Я послушно задираю вверх подбородок. – Вот так, да, – хвалит, осторожно ощупывая место вокруг раны. – Здесь совсем крохотный порез, но судя по всему, очень глубокий.

Киваю, с наслаждением подчиняясь его рукам. Обсуждение моих травм неизбежно приводит к тому, что я вспоминаю, как они были получены, и мои чуть подсобранные эмоции вновь встряхивает. Интересно, насколько я была близка к смерти? Например, по шкале от одного до десяти? На шесть? На семь? Не знаю. Но я кожей чувствую прохладный ветерок от проскользнувшей в миллиметре от меня неизбежности. Тянусь за теплом его рук, встаю на цыпочки.

– Я закончил.

Все? Хочется рыдать. Потребность в нем ширится в груди, расталкивает ребра, причиняя боль. Мне не хватает воздуха им надышаться, не хватает души, чтобы вместить в себя эту противоречивость чувств – боль, любовь, желание, страх, ревность. Мы неловко топчемся, едва не касаясь пальцами ног друг друга. Или неловко только мне? А Мир просто не знает, как от меня избавиться? Стыд горячей волной растекается по шекам. Что мне терять? Вот что? От моей гордости ничего не осталось. Поэтому я делаю, что хочу – еще сильнее вытягиваюсь на цыпочках и касаюсь его губ своими. Касаюсь раз, другой. Толкаюсь языком, требуя приоткрыть рот. Точно зная, что он ни за что не отдаст инициативы. А потому существует лишь два сценария развития событий – либо он возьмет ситуацию в свои руки, либо в очередной раз меня оттолкнет. Как же колотит, а! Как же я близка к поражению. Но, тем не менее, я не даю себе отступить. Ставя на кон все, что у меня есть. В конце концов, я доподлинно знаю, что жизнь продолжится, даже если мое сердце будет разбито. Человеческий организм в этом смысле удивительно живуч. В момент катастрофы он выживает за счет безусловных инстинктов. Ты просто не замечаешь, как дышишь, как в тебе, будто ничего не случилось, текут процессы гомеостаза. Как со временем, не вывозя, память покрывается спасительной пеленой тумана, и боль медленно, но верно притупляется.

Он все-таки отвечает. Жадно и с напором. Взрывается у меня на языке каким-то совершенно незнакомым, новым вкусом. С нажимом проходится ладонями по рукам, к плечам, зарывается пальцами в спутавшиеся волосы. И… отстраняется. В отражении бутылочного стекла его глаз вспыхивает и тут же гаснет наше с ним прошлое. Лицо Мира каменеет, превращаясь не в безжизненную, а вполне себе дружелюбную, но все-таки маску.

– Опять нас занесло, да, малышка? – кривит губы в улыбке.

– Мир…

– Не надо.

– Ага. Ясно. Ну, тут все, да? – трогаю лоб, изображая деятельную активность. – Ты иди, тебя ждут. А я, пожалуй, полежу в ванне.

– Не уверен, что тебе сейчас можно.

– Да? Ну, тогда душ.

Я готова согласиться с чем угодно, лишь бы он поскорее ушел. Потому что, кажется, этот день меня все-таки доконал.

– Может, хоть дверь закроешь?

– Да. Потом, обязательно. Здесь у нас безопасно: камеры, консьерж, все такое…

– Ну, тогда я пойду. До завтра, да?

– Да-а-а. Пока.

За спиной хлопает дверь. И этот звук, как выстрел арбитра, дает волю моим слезам. Трясущимися руками избавляюсь от блузки. Стаскиваю лифчик. А они тихо льются по щекам, заполняют рот, капают на устланный керамогранитом пол. Ничего-ничего. Это светлая грусть. Как на похоронах человека, который долго болел и, наконец, отмучился. Даже странно, что я никак не могу успокоиться. Злясь на себя, рывком стаскиваю брюки. Переступаю через широкие штанины. Тихий плач перерастает в задушенные рыдания, рыдания – в жалкий скулеж. Смешно. Я и не знала, что мой организм способен издавать подобные звуки. Я сильная, в конце-то концов!

Глотая всхлипы, опускаюсь на пол. Скрещиваю руки на бортике ванны, опускаюсь на них раскаленным лбом. За собственным воем не слыша, как дверь опять открывается.

– Ну, какого хера, Вик?! Что ты устроила?

Цепенею.

– Ничего! Ты почему еще здесь? Кажется, тебя ждут.

– Да блядь, – хмыкает он. – Тебе тридцатка, Вик, а ведешь себя хуже тупой малолетки. Что за пиздострадания?

Смеюсь. Потому что он прав, да…

– Уйди, Мир. Пожалуйста. Я сейчас не в форме. Дело не в тебе, просто… Авария, и таблетки эти… Знаешь, как меня от них плющит? Хотя… Откуда тебе знать, да?

– Сука, – рявкает Мир. Нет, я понимаю, что это о ситуации в целом, а не обо мне, но как-то от этой мысли не легче. – Вик, я ведь не обещал иного, правильно?

– Конечно. Так я и не жалуюсь.

– Да? А мне показалось, что как раз этим ты и занимаешься.

– Я просто констатирую факт!

Смешно. Так смешно, блин. Голос дрожит, срывается, я реву в три ручья и на каждом слове по три раза всхлипываю, но все равно настойчиво пытаюсь его убедить, что все нормально. Какие у меня шансы на успех при таких вводных?

– Вика!