Обреченная

– Вы рассказали мне о вашем детстве, Ноа. Рассказали о вашем отце. И о Саре. – Адвокат пододвинул стул поближе к перегородке. Даже стекло не могло приглушить его пронзительный голос. – Чего вы мне не рассказали? Я знаю, что-то есть. Я знаю, вы что-то скрываете!

Его неопытность могла лишь усугубить его тягу к заступничеству.

– Вы не врывались в квартиру Сары! – выпалил он в решительности прозрения. – Ведь она сама впустила вас, верно?

Я отвела взгляд.

– Ноа, – настаивал Оливер. – Ведь нет доказательств тому, что вы проникли в квартиру. Только ваш сломанный ноготь, который мог сломаться по сотне других причин. Оба отягчающих фактора исчезают, остается только простое убийство, без отягчающих обстоятельств. Взлома нет. Ребенка нет. Простое убийство.

– Простое убийство? – рассмеялась я. – Прекратите, Олли! Вы сами себя запутываете. Для такого новичка, как вы, достаточно одной проваленной апелляции.

– Отлично. Скажем так – даже если она и была беременна, как они докажут, что вы об этом знали? Вы сами говорили тысячи раз, что по ней это было незаметно.

– Я знала, что она беременна.

Глаза юриста дергались вместе с его пальцами и венами на лбу и на шее.

– Они так и не нашли человека, который вломился в квартиру Сары и стрелял в нее и в вас.

У меня под грудью скопился пот. Моя кожа была влажной и зудела. Мне захотелось почесать правое плечо, но я сдержалась.

– Вас продержали в камере предварительного заключения почти двадцать часов без адвоката, воды или пищи, и что важнее всего…

– У меня была вода, – запротестовала я.

– …что важнее всего, Ноа, так это то, что вам не оказали медицинской помощи.

Я отвела взгляд.

– Вы сидели в камере, истекая кровью, и никто и не подумал отвезти вас в больницу. Они не говорили о борьбе в квартире Сары и о вашем пулевом ранении. Они говорили только о том, что вы изобразили обморок, чтобы избежать допроса.

– Поэтому сторона обвинения выглядела на моем процессе так плохо, но это ничего не меняет, – сказала я Стэнстеду.

– Вы рассказывали, что в детстве мать вас уронила. Рассказали о ране на губе вашего отца. Я знаю все чертовы детали каждого эпизода вашей юности. Мы достаточно долго знакомы, чтобы я мог ожидать от вас рассказа, что же действительно произошло первого января.

– Вы знаете, что произошло. Все задокументировано.

Я пнула стенку между нами левой ногой и тут же ушибла большой палец. Олли попытался посмотреть, что я делаю, но Нэнси Рэй велела ему сесть на место.

– Ноа? – позвал он меня.

Пальцы на моей ноге начали ныть от боли, на ногте большого пальца словно возник маленький электрический разряд.

– Ноа? – повторил адвокат.

– Что?

Он чуть подался ко мне.

– Ведь не было никакого грабителя, правда? Это была самозащита?

Я закрыла глаза и стала думать о спокойных, тихих вещах вроде старомодных парковых шезлонгов с нейлоновой сеткой, похожей на свод, под сиденьем. О хорошеньких серебряных часах, которые тикают у вас под ухом, когда вы не снимаете их на ночь. О попкорне в кинотеатре, плавающем в теплом масле. О треске дешевого пластика, когда вы открываете бутылку с содовой. О настраивающемся оркестре, пока он не сливается в простом до мажоре. О механическом карандаше номер два.

– Олли, – вздохнула я.

– Должна быть причина, чтобы человека сочли виновным или невиновным, – сказал он.

Я закатила глаза.

– Олли, кончайте. Вы начинаете становиться банальным.

– И есть два вида невиновности. Юридическая и настоящая.

– Пожалуйста, только не надо мне об актуальной невиновности!

– Как будто вы на самом деле не совершали этого преступления. Мы не говорим больше о какой-то юридической фикции, о дырке в деле. Вы ведь на самом деле этого не делали.

– Олли, я застрелила ее.

Адвокат сильнее стиснул ручку. От уголка его блокнота оторвался желтый кусочек величиной в дюйм.

– Значит, юридическая невиновность, – сказал он упрямо. – Возможно, ее убила не ваша пуля. Она даже близко от жизненно важных органов не прошла.

– Олли…

– Вы этого не знаете. Вы не врач.

– Верховный суд тоже, но они полагаются на хороших врачей, принимая решение. Так всегда было и здесь.