Обреченное начало

Вместе громко:

— Нет, отец.

— Нет, вы только на них посмотрите!

Отец Белон призывает к порядку остальных. Пытается призвать. Остальные не умолкают. В глубине класса сидит Жаки.

— Кто будет играть в крестики?! — кричит Жаки.

— Рено, из класса!!!

— Нет, отец.

И остальные:

— Он ничего не сделал, это несправедливо!

Отец Белон, уже весь красный, глотает слюну и свой волдырь за щекой.

— Рено — из класса, или я сам уйду.

И Рено великодушно:

— Идите, отец, разрешаю.

Оглушительный раскат хохота, безумство продолжается.

— Ты был с ней вчера? — спрашивает Пьеро чуть слышно.

— В пансионе, — отвечает Дени.

— Можно подумать, что ты влюбился.

Дени крутит пальцем у виска:

— А ты чуть-чуть не того?.. Влюбиться в монашку?

— И все-таки так можно подумать.

— Она славная.

— Понимаю. Прифен мне тоже это сказал.

— Прифен?

— Да.

Дени выпрямляется, идет прямо к окну, возле которого сидит Прифен. Прифен с улыбкой наблюдает за беспорядком в классе.

— Эй, ты!

— Что?

Пара затрещин. Прифен встает, несмело отталкивает Дени. Еще пара.

— Прифена поколотили! — кричит Рамон.

Остальные топают ногами.

— Что я тебе сделал? — рыдает Прифен.

— Ничего, — говорит Дени.

И новая порция затрещин. Отец Белон вцепляется в Дени и оттаскивает его.

— Убийца, убийца! — кричат остальные.

Дени вырывается, становится в боксерскую стойку перед священником и получает обычное приказание:

— Летеран, вон из класса!

Все остальные хором:

— Нет, отец!

Дени спокойно возвращается на свое место.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает Пьеро среди гама и смеха.

— Тебя это касается?

— Нет, но ты ведешь себя как подонок.

— Он не должен до нее дотрагиваться. Она моя, а потом мне нравится бить святого недотрогу.

— Кто это — твоя? — спрашивает Косонье, перебивая Пьеро.

— Не суй свой нос…

— Интересно было бы узнать.

— Отстань, — говорит Пьеро. — Тебя это не касается.

И в ту же минуту Гавеньян в дверях:

— Двадцать два, Гаргантюа.

Тишина. Отец Белон возвращается на кафедру.

— Страница двадцать два, — говорит он.

Все открывают нужную страницу, и отец Белон улыбается. Он доволен.

День тянулся долго, несмотря на всякие происшествия во время самостоятельных занятий. Косонье пришла идея засунуть двухфранковую монетку в электрический выключатель. Когда воспитатель велел Прифену зажечь свет, раздался щелчок, но свет не зажегся. Прифен пожал плечами и вернулся на место.

Постепенно темнело, комната наполнилась тенями. Начались разговоры. Марионетка, взгромоздившись на стол, проверял лампочки, в ярости повторяя: «Еще минутка, это, наверное, короткое замыкание». Когда стало совсем темно, некоторые ученики начали чиркать спичками, а другие пробираться между партами, чтобы ущипнуть неприятеля. Потом пошли за префектом, который, разумеется, знал этот старый фокус и вытащил монетку из выключателя. Конечно, найти виновного оказалось невозможно. Хорошо, тогда накажут всех. Три дня без перемены. Оставаться в классе. И все-таки Косонье пришла в голову отличная мысль.

После уроков Дени не стал ждать Пьеро и припустил бегом. Было почти по-летнему тепло. В ручейках, струящихся вдоль тротуара, перешептывались пузырьки. Позже Дени с необъяснимой ясностью будет вспоминать эту незначительную деталь. Будет вспоминать, как однажды вечером он замедлил свой бег сквозь время, испытывая нетерпение оттого, что теряет драгоценные секунды, чтобы рассмотреть пузырьки на поверхности ручейка.

IX

Выходя из школы, Дени думал только о встрече с сестрой Клотильдой. Над городом сияло весеннее небо. Кругом солнце и девушки в легких платьях. На террасах кафе парни читали спортивные газеты или болтали с приятелями. В порту, куда сходились улицы, на воде между причалами ослепительно блестели масляные пятна.

Казалось, все дремлет в этом теплом сиянии. Даже стрелки на городских часах замедляли бег по своему кругу.

И вот наконец, на самом исходе дня, наступали эти минуты. Сестра Клотильда сидела возле Дени, держа в ладонях его лицо, и тихонько говорила с ним. Ему не нужно было ничего другого. Только слышать ее, видеть ее. Ее голос был ласковым и нежным, когда она обращалась к Дени. Он тоже хотел бы сказать ей о том, что думает, так же просто, как и она, но у него это не получалось — ну что ж, теперь собственное молчание его уже не смущало. Он прижимался лицом к плечу монахини и чувствовал, как ее руки касаются его щеки, ерошат волосы.

И после расставания они оставались друг с другом. Она по-прежнему думала о нем. Вечером наступало раскаяние, молитвы, после которых не становилось легче до тех пор, пока она не засыпала беспокойным сном. Мысль о том, что она не должна видеть его, уже не появлялась. Ее весна была слишком буйной, слишком жаркой, слишком внезапной и неутолимой. Ее весна становилась для нее важнее, чем жизнь. Она молилась, и он вошел в ее молитвы. Он захватывал все. «Я люблю его как сына, — говорила она себе, — я люблю его, как мать любит сына». Но это не убеждало и не успокаивало ее.