Обреченность

Командир 1-го батальона подал сигнал командиру стрелковой роты старшему лейтенанту Игнатьеву – начать контратаку. Тот громко, скрывая собственную дрожь, прокричал:

– Гвардейцы, встали! Пошли!

За ним встал парторг батальона сержант Красильников, оглянулся, примкнул к винтовке штык, одернул складки и поправил полы шинели.

– Ну что, хлопцы, сходим, набьем морды землякам?

– Сходим… – зло отозвался ему кто-то из солдат.

– Ну тогда пошли!

Бойцы, горящие желанием поквитаться с предателями, пошли в контратаку. Две людские волны сошлись вплотную и сцепились в смертельной рукопашной схватке. «Ура» пошло на «ура», мат на мат. Долго копившаяся в людях ненависть, о глубине которой они даже не подозревали, уже неподвластная им самим, повела их на вражеские штыки и ножи. Казаки вермахта и советские бойцы перемешались в жестокой драке. Пулеметчики прекратили стрельбу. От стрельбы в упор было мало проку. Не было времени перезарядить оружие, тряслись руки. И обезумевшие от страха и крови люди били, резали, рвали друг друга зубами, били ножами и прикладами. Потерявшие, выронившие оружие хватались за врага голыми руками, ломая ему гортани скользкими от крови пальцами и рвя зубами чужие лица. Кто-то наталкивался на пулю, и она отбрасывала человека назад с такой силой, будто жеребец-дончак лягал его кованым копытом. Кое-кто, схватив за грудки противника, стоял с ним, раскачиваясь в стороны, воя и матерясь, пока пуля или удар ножа не валил его на мерзлую землю.

Конные сотни, стоявшие за линией окопов, двинулись в атаку конным строем и пошли рубить советских бойцов шашками, топтать их конями, давая возможность казакам выйти из боя. Кричали от боли раненые, остервенело хватая казаков за ноги, за полы шинелей, за оружие.

Тут же, не разбирая, где свои, а где казаки, ударили советские пушки и пулеметы – верховые были приметной и слишком заманчивой целью в неразберихе схватки. Всадники падали с коней. Оглушенные люди метались, ища спасения от пуль. Уцелевшие поворачивали назад. Кони носились среди дерущихся людей, ржали, кусались и сбитые пулями катались по заснеженной земле.

Казачья атака захлебнулась, но и отойти было невозможно – советская пехота все прибывала и прибывала. Бойцы врывались в гущу боя, стреляли и били ножами, харкая кровью, плача и матерясь:

– В три господа… царицу… душу мать!

Стоял жуткий вой. Тягуче, бессмысленно и однообразно выли раненые и будто сошедшие с ума люди. Словно это были не взрослые люди, а щенки или раненые зайцы.

И опять лилась русская кровь.

А на все это смотрели из окопов ошеломленные немцы, которые много раз слышали о русской рукопашной, но даже не представляли себе ее жестокости и ярости.

Руки Муренцова были в скользкой крови. Рукоятка ножа, намазанная теплым, густым и липким, прыгала в пальцах. Он не запомнил, где выронил нож из скользкой ладони. Запомнилось лишь, как наотмашь бил саперной лопаткой по голове рослого красноармейца с перемотанной грязным бинтом шеей. Тот сидел на груди щуплого казака из первого эскадрона и ломал ему горло. Лезвие лопаты входило в голову с мерзким звуком «чвак… чвак», словно он бил палкой по мокрой земле. Красноармеец, уткнувшись лицом в землю, судорожно загребал мерзлую землю руками и носками сапог. Наконец он вытянулся во весь рост и затих. Муренцову в ноздри вдруг ударил приторный запах свежей крови… Он едва отполз в сторону, как страшный припадок рвоты вывернул наизнанку его внутренности. Совершенно без сил, раздавленный случившимся, Мурецов смотрел на убитого им бойца. Это был русский солдат. Тот самый враг, который хотел убить Муренцова. И которого только что убил он. Голова была изрублена саперной лопаткой так, что походила на студень, который почему-то не очистили от волос. Он лежал в прежней позе, лицом вниз. Задравшаяся солдатская телогрейка оголяла на его спине выгоревшую гимнастерку с дырой на спине. Грязные ватные штаны висели на плоском худом заду.

Не выдержав, немецкая батарея зенитных орудий навела стволы на прямую наводку и дала пару пачек шрапнели над головами сражавшихся.

Казаки пришли в себя и, яростно отстреливаясь, отошли в свои окопы. Превозмогая себя, Муренцов сначала пополз, волоча за собой винтовку, а потом побежал в сторону своих окопов.

Советские бойцы ринулись было за казаками, но их встретили выстрелы в упор, и рассыпным строем они бросились назад. Казаки проводили их яростным огнем.

Уже в окопе Муренцов увидел, что руки и шинель покрыты какой-то слизью. К нему подсел казак.

– Спасибо, что подмогнул мне, один бы я не справился. На вот покури… полегшает.

И казак дрожащими, черными от грязи и пороха пальцами протянул Муренцову толстую самокрутку.

Потянул раз, другой, окутывая пеленой табачного дыма свое забрызганное кровью лицо с заострившимися скулами, с крупными желтыми зубами и усами в черной копоти.

«Почему во время войны я все время убиваю русских? – спрашивал себя Муренцов. – Как же случилось, что я пришел в Россию как ее лютый враг?»

Бой окончился, над опустевшей равниной царило безмолвие. Только лишь ползали санитары, подбирая раненых.