Обреченность

– Как это конец? А если германец к нам придет?

Фронтовики в один голос осадили соседа:

– Нам войны хватило! А ты можешь идти воявать. И сына с собой прихвати. А мы дома посидим.

Все же часть офицеров, помнивших о сорванных погонах и пережитых унижениях, были уверены, что перемирие будет недолгим.

– Погодьте трохи, станишники. Ненадолго расстаемся. Скоро вас так запрягут, что сами нас на подмогу покличите!

После того как покончил с собой генерал Каледин, началась агония города. Иногородняя дума, к которой перешла власть, решила сдаться и ждала большевиков с хлебом-солью.

Казаки же решили защищать город.

В феврале 1918 года они собрались на Круг, который потом назвали «назаровским». Казачьи делегаты, собравшиеся в здании Новочеркасского станичного правления, утвердили на посту Донского атамана бывшего Походного атамана генерал-майора Анатолия Назарова. Председательствующий на кругу войсковой старшина Волошинов объявил:

– Господа! Предоставим слово Донскому атаману.

Зал дрогнул от взрыва аплодисментов.

И тут с шумом отворились двери. В зал вошел бывший есаул Николай Голубов, переметнувшийся на сторону красных. За его спиной маячили солдаты с красными лентами на смушковых папахах, перепоясанные пулеметными лентами матросы. В кармане полушубка Голубова – браунинг на боевом взводе.

– В России произошла великая социальная революция, а вы тут штаны просиживаете! – крикнул он громким хозяйским голосом. – А ну встать!

Делегаты встали. Остались сидеть лишь атаман Назаров и Евгений Волошинов.

– Не орать здесь! – сказал Назаров холодным ровным тоном. – Кто вы?

– Я Голубов, командир отряда революционных бойцов. Выполняю распоряжения Донского казачьего комитета! – закричал Голубов и сунул руку в карман полушубка.

Назарову показалось, что стоящий перед ним человек – пьян.

– Нет на Дону такой власти, господин командир революционного отряда. Земли Дона подчиняются решениям Войскового круга и атамана.

Голубов стоял лицом к донскому атаману в своей лохматой папахе, полушубке без погон, перетянутом ремнями портупеи. Еще никогда Голубов не ощущал в себе такой страшной силы и ярости. Даже самому стало немного страшно от этого ощущения. От слов атамана Голубова перекосило, он побледнел. Крикнул:

– Арестовать!

С атамана Назарова сорвали генеральские погоны, отняли шашку, ударили в лицо. Тут же стали крутить руки и Волошинову.

Арестованных отвели на гауптвахту. Прошла первая ночь. Утром затопали сапоги, захлопали тяжелые двери камер. Матросы и красногвардейцы все вели и вели новых арестованных. Привели архиерея Митрофания, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковников Ротта и Грузинова, десятки офицеров – войсковых старшин, есаулов, хорунжих.

В камере было холодно. Через разбитое стекло задувал холодный ветер. Назаров сидел в углу молча. Он не мог даже говорить, настолько велика была степень его потрясения. Полковник Ротт курил, стоя у решетчатого окна. Напрягая мышцы шеи, выталкивал изо рта колечки дыма. Хмыкнул:

– Нет! Ну какой же мерзавец этот Голубов! – загасив окурок о подошву и шлепнув ладонями по голенищам сапог, изумленно покрутил головой.

– Вы же помните, господа, как на парадном смотре он подобрал с земли и поцеловал окурок, брошенный государем! А сейчас он, видите ли, командир революционного отряда!

– Вы отчасти правы, господин полковник, – подал голос Волошинов. – Я знал Голубова еще с Японской. На фронте он настоящим героем был. Более пятнадцати раз ранен. В полку слыл первым разведчиком и первым же скандалистом. Начальство его чинами обнесло, вот он, обидевшись, и зачал с Подтелковым кашу варить. Про таких как Голубов говорят: на войне – герой, вне войны – преступник.

Остальные офицеры молчали, их сердца терзали неопределенность, страх, безнадежность.

На ночь Назаров устроился рядом с архиреем, дряхлым и немощным. Укрыл его своей генеральской шинелью. В темной и тесной камере был слышен храп, густой, трудный, с присвистами, с клокотанием. Назарову не спалось. Он долго слушал в ночи храп и тревожное бормотание спящих людей. Изредка его вызывали на допрос. Чернявый следователь в круглых очках допрашивал его без особого усердия, нехотя, будто для проформы. Что-то чиркал у себя на листочках. Уходил не прощаясь.

Однажды в полночь в коридоре затопали сапоги, загремели винтовки. Из камер вывели семерых: атамана Назарова, Волошинова, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковника Ротта и войскового старшину Тарарина. В темном коридоре у стен жался полувзвод красногвардейцев. Старшим – матрос с рябоватым лицом. На груди, крест-накрест, пулеметные ленты, на поясе – маузер.

Загребая кривоватыми ногами в брюках клеш, балтиец подметал заплеванный пол.

– Куда нас?

– Куда… Куда. В штаб Духонина! – хохотнул один из красногвардейцев.

Старший оборвал:

– Не мели чего ни попадя. В тюрьму вас переводят. Пошевеливайтесь!

Вроде не обманул матросик. Повели той дорогой, что вела к тюрьме. Подмораживало. Под сапогами сильно хрустел ледковатый снежок. Прошли последний домик на окраине и вдруг свернули с тропинки, что вела к тюрьме. Впереди лежал Ростовский тракт.