Обреченность

В памяти Ивана Кононова словно фотографии навсегда сохранились картины детства. Пулеметные очереди за околицей станицы. Конский топот, ржание, выстрелы. Черные столбы дыма. Один из всадников, чернявый в кожаной куртке, соскочил с коня и, гремя шашкой, вбежал в хату. Заслышав выстрелы, мама затолкала Ванятку за печь. Он скрутился в клубок, затих в углу. Над станицей слышался крик, женский плач. Незнакомые солдаты в папахах и фуражках с красными звездами тащили из дворов мешки с зерном, вещи, одежду. Незнакомец рванул занавеску на себя и прищурив глаза долго смотрел на Ванятку. Потом перевел свой страшный взгляд на его мать и, стиснув до скрежета зубы, рванул на ней ворот платья. За окном послышалась пулеметная очередь. Нестройно и сухо защелкали выстрелы. Страшный человек выматерился и, придерживая рукой шашку, побежал во двор. Ванятка подбежал к плачущей матери и увидел через стекло, как черный человек выводит со двора лошадь.

Отряд полковника Назарова выбил из станицы красных и погнал их в сторону Дона.

После того как прогнали красных, старики на подводах привезли тела порубленных казаков. На первой телеге широко раскинув руки лежал босой человек. Его голова свисала через край подводы, деревянно подпрыгивала на ухабах. Запекшаяся кровь застыла на лице черной коркой.

Онемев, Ваня молча смотрел на своего отца, изуродованного сабельными ударами: отрубленная рука, оскаленные зубы, полуразрубленная щека. На заплывшем кровью лице сидели жирные синие мухи.

По улицам станицы везли и везли подводы с телами казаков. Трупы были окровавленные, разрубленные словно свиные туши. В воздухе как на бойне висел запах крови и парного мяса.

Мама умерла рано, от сыпняка, почти сразу же после гибели отца Ванятки.

Старшие братья сгинули в лихолетье Гражданской войны, и остался Ванятка один.

И наверное пропал бы, если бы не советская власть и не Красная армия.

* * *

Ранним сентябрьским утром 1941 года в ожидании немецкой атаки Иван Кононов принял главное решение в своей жизни. Он вызвал к себе командира пулеметного взвода Николая Дьякова, с которым служил и дружил еще с финской войны. Дьяков отодвинул шуршащий полог плащ-палатки и боком пролез в блиндаж. Свет из маленького окошка едва проникал в тесное пространство помещения. В углах блиндажа стоял полумрак, и лишь посредине он рассеивался светом керосиновой лампы. В углу остывала печка буржуйка, изготовленная из молочного бидона, и от нее тянуло теплом и домашним уютом. На бревенчатых стенах выступили капельки смолы. Посередине блиндажа стоял вкопанный крепкий стол, на котором лежала разложенная карта. Рядом со столом, в накинутой на плечи шинели сидел майор Кононов. Из-под воротника шинели – петлицы с рубиновыми шпалами.

Командир полка доверял Николаю. Но на всякий случай командирский ТТ с патроном в стволе лежал на столе под картой. Иван Никитич спросил глухим голосом:

– Родной, ты веришь своему командиру?

– Да…

Кононов зачастую был груб, мог обложить матом. Но при всем при этом его любили, считали своим. Майор Кононов умел расположить к себе людей.

«Война для командира – вот главная военная академия», – любил говорить он.

Ловкий и ладно скроенный, всегда в подогнанном обмундировании, он служил образцом для своих подчиненных. В полку было много кадровых командиров, строевиков до мозга костей, но такой выправки, такого строевого лоска, как у него, достичь мог не каждый. Военную службу он любил, служил охотно и добросовестно. Невысокий, ловкий. Отчаянный матерщинник. Подчиненных жалел и снисходительно закрывал глаза на небольшие проступки. Мог похвалить или дать подзатыльник. Но все знали, что может и пристрелить. Ходили слухи, что на финской он самолично пристрелил струсившего командира взвода. Его боялись, но им и гордились. Высшей похвалой и поощрением для каждого был глоток водки из его командирской фляжки. Командиры и красноармейцы полка называли себя – кононовцами.

– Ну что, славный мой? Пойдешь со мной туда, куда пойду я?

Славный мой – это присказка. И если суровый, жесткий комполка говорил так, все понимали, что тем самым он переходит со служебного тона на товарищеский. Так было и сейчас.

– Так точно. Пойду.

Замолчали. Огонек лампы, стоявшей на сосновом чурбачке, едва не задохнулся от жара и отсутствия кислорода, задрожал, как крылышки у мотылька. Но потом вдруг успокоился и засветил ровно, разливая тусклый трепетный свет вокруг себя. Однако в землянке все равно было глухо и сумеречно. Было слышно, как потрескивают угольки в остывающей печи. Наступил критический момент. Кононов решился. После недолгой паузы он сказал:

– Я не люблю советскую власть и никогда не любил. За что ее любить? За наших казненных отцов? За голод? За постоянный страх, что завтра тебя расстреляют? За то, что мы отступаем? Да и ты ее не любишь. Я это знаю точно. В общем, я решил, Коля. Я ухожу к немцам.

Кононов замолчал, испытующе смотря в лицо своему ротному.

– Большая часть командиров и бойцов идет со мной, они верят мне. Перейдя к немцам с оружием, мы получим возможность отплатить Сталину за все наши беды.