Обреченные

О себе он не услышал ни одного слова, ни единственного вопроса. Как ни вслушивался в разговор экипажа, ничего больше не узнал Блохин.

Он устал от каюты, от постоянной опротивевшей качки, однообразной еды и утомительного пути, которому казалось, никогда не будет конца. На его вопросы никто не отвечал. Словно не слышали и не понимали Никанора. От сиденья, лежанья, затекло все тело и мышцы. Они нестерпимо ныли. Голова раскалывалась от боли, от постоянного крика двигателя. Никанор всем своим существом соскучился по тишине, по земной надежности под ногами. Убивало и то, что он не знал, сколько еще будет продолжаться этот выматывающий рейс? Как назло, изменилась погода. И сразу после выхода из бухты катер попал в густой туман, который так прижался к иллюминатору, что и моря не было видно. Катер постоянно сигналил, чтобы встречные суда случайно не врезались в него, не свернули нос набок, не вдавили в-корму.

Потом началась качка.

Никанор несколько раз категорически отказался от предложенной еды. Его и без того мутило. И сколько ни просился он команды подышать воздухом, ему запретили.

Когда Блохин окончательно потерял надежду на то, что он все же выйдет из этого катера, ступит на твердую землю ногами, всем телом, кто- то приоткрыл дверь его каюты, спросил хохоча;

— Ну! Живой? Иль как?

— Живой! — откликнулся вяло.

— Тогда собирайся! Скоро прибудем.

Никанор встал, но ноги не удержали. Подкосились, не устояли. И Блохин, лихорадочно вцепившись в стол, удержался на секунду. Потом держась за койку, начал одеваться.

Кружилась голова. Перед глазами вертелись снопы искр. Но Блохина уже не кидало из стороны в сторону. Катер заметно сбавил ход, словно на цыпочках, осторожно, искал дорогу к берегу, к земле.

— Выходи! — послышалось за дверью. И Никанор, шатаясь, вывалился из каюты, ударившись головой в обшивку.

— Чего валяешься? А ну, выходи! — повторил грубый голос а темноте.

Чьи-то сильные руки сгребли Никанора в охапку, поставили на ступени, заставили подниматься вверх.

Блохин вышел на палубу. Его враз обдало свежим ветром, забившим нос и рот.

Он зажмурился, сдерживая тошноту. Но кто-то подтолкнул его к трапу.

— Валяй! Да поживее!

Никанор глянул вперед. Земля… Сопки… Пустота… Ни одного дома на берегу. Ни одного человека.

— Что это? Куда вы меня привезли?

— Карагинский! Остров! Самое место для тебя! Ты ж просил свободу? Вот и ешь ее, хоть жопой! Отваливай с транспорта! Мы доставили, как было велено! У всякого свое задание! — разговорился напоследок капитан катера.

— А документы мои? — вспомнил Никанор.

— Они тебе здесь не понадобятся…

— А жить, как буду? Где устроюсь?

— Сейчас тебе помогут, приютят. Не задержатся, — хохотнул кто-то за спиной, ехидно, зло.

Блохин поставил ногу на трап и тут до его слуха отчетливо донесся протяжный вой.

— Что это? — побледнел Никанор,

— Это за тобой идут. Ведь место здесь заповедное. Питомник, можно сказать. Его кормить надо» Вот и подкидываем сюда таких, как ты. Чтоб с равными себе пообщались.

— А где же они? — не понял Блохин.

— Сейчас тебе ответят! Давай, топай живее! — Столкнул его с трапа хохочущий мужик.

Никанор мешком свалился на берег. А трап, заскрипев, уже был поднят наверх. Катер, дав задний ход, быстро развернулся и пошел к еле видневшемуся в сумерках противоположному берегу, где через пролив шириной в тринадцать километров светилась огнями, спокойно жила — Оссора…

— Вернитесь! Возьмите меня! Я буду жаловаться, я сообщу о вас куда следует! Вы ответите перед законом, убийцы! — кричал Блохин.

Но его голос уже не был слышен на катере. Да и услышь его — не повернула бы команда… Такое задание она выполняла не впервые, заранее зная последствия пребывания каждого оставленного на острове стукача.

Катер обратным рейсом привезет в Октябрьский комиссию. К тому времени все чекисты успеют забыть о Блохине. Устали от него. Да и пора было понять, что с огнем и с палачом дружить опасно…

Никанор огляделся вокруг. Приметил мелькнувшую за кустами спину крупного волка. Вот он выставил нос. Втянул воздух. И, словно ошалев от запаха, взвыл со стоном, так, что у Блохина душа заледенела от ужаса.

Зверь протяжно звал свою волчицу, но из кустов, из-за коряг, ему ответила целая стая.

Она взяла Никанора в кольцо. Оно сжималось, становилось все теснее, страшней, как петля на шее.

Никанор спиною пятился к морю, хотя знал, оно — не спасение. За свою жизнь он не научился плавать.

Море быстрее стаи зверей могло погубить его.

Никанор нагнулся к земле, чтоб нашарить сук, камень иль палку, чтоб отбиться от волков. Но рука наткнулась на человечий череп, набело обглоданный зверьем.

— Скоты? За что же меня убить решили? Уж лучше б там — пулю! Так и этого не сделали! Сволочи! Людоеды! — орал он то ли не слышащим его чекистам, то ли волкам, подступившим уже вплотную.

Вот матерый волк изогнул спину. Рыкнул, словно дал сигнал собратьям, рванувшимся на Никанора со всех сторон. Стукач и замахнуться не успел, как вожак, сбив его с ног, сомкнул челюсти на горле Никанора.