Обреченные

Иван Иванович выгибался, скручивался, вырывался из рук сыновей, словно стальная пружина.

Его еле удерживали.

Пока разобрались, что мать мертва, поняли причину приступа. А отец бился в их руках, словно хотел выскочить из тела единой душой и нагнать, соединиться где-то там, далеко, за неведомой далью с душою Агриппины и выпросить у нее, хотя бы у мертвой, прощенья. Ведь вот живым не успел он этого сделать.

Приступ достиг своей грани. Губы старика из синих, стали черными. Хрипы разрывали грудь. Все тело сворачивалось в спираль. Пальцы драли доски. А ноги скрючились, словно их судорогой свело.

Андрей обтер лицо отца мокрой тряпкой. Но нет, старик не почувствовал. Горело внутри. Хотя, казалось бы, чему там гореть осталось? От жизни одни лохмотья и угли. Скоро и от этого останется, быть может, горсть пепла. Серого; холодного, какою и жизнь была. Да и была ли она? Кто вспомнит ее? А коль не будет памяти, не было и жизни… Одни муки. Их живые предпочитают забывать.

— Отец! Ты слышишь меня? — дошло до сознания старика. Он открыл глаза. Серая пелена… А в ней плавают светлые пятна.

— Серое — моя жизнь, светлые — дети, жена. Но их больше нет. Кто же зовет меня? Кто? Кому я нужен теперь? — думал Комар, медленно приходя в сознание.

— Отец! Ты меня слышишь? Очнись! — тормошил Сергей, внезапно успокоившегося, вытянувшегося во всю длину тела старика.

Дед Комар лежал неподвижно. И в этот раз душе не повезло. Осталась в дряблом теле. И, осознавая это, из уголка глаза выкатилась невольная слеза.

— Пап! Очнись! Эго я — Серега! Прости меня! — дрогнул голос сына, испугавшегося потерять в один день обоих родителей.

— Пить. Дай пить, Серенький, — попросил старик. Сыновья бросились к ведру. Скорее. Может еще обойдется, может встанет. Напоив, отца перенесли в постель. Комар, плача, рассказал им, что случилось с Агриппиной, как она умерла.

Андрей на крыльцо выскочил. Не выдержал. Сдавил косяк двери. Давился папиросным дымом. Одну за другой с десяток высадил, пока унял нервы, взял себя в руки.

Сергей на кухне горевал у стола, уронив голову на кулаки. Средний — Алешка, около отца сидел, успокаивал. Обещал завтра вернуться в дом к отцу.

Дед Комар за такое руки сыну целовал. Обещал ему не задержаться на этом свете, чтоб не быть обузой. Просил не бросать его в одиночестве.

— Дай мне одну возможность — отойти по-человечьи, коль жил по- собачьи. Хоть глаза мне, мертвому, закрой, да закопай. А за мать не браните. По нечаянности вышло. Не хотел я ее убивать. Да и не ее — себя я прикончил. На что мне нынче свет белый нужен, если нет в нем моего солнца ясного — Агриппинушки? Зачем я ее воротил? Пусть бы шла к вам. Зато жива осталась бы…

— Поздно спохватился и одумался. Иль неведомо тебе, что силы ее бабьи не твоим ровня! Чего ж ты толкал ее в дом? Иль не знаешь, что твои кулаки в войну творили? Так мы помним! Не только деревенских убивал, а и наши судьбы сломал заодно. И внукам после тебя не будет света в жизни. Теперь и последнее отнял — мать, бабушку. Уж лучше б она осталась, а тебя один бы раз оплакали, — сорвалось у Андрея с языка злое слово.

Комар побелел, услышав ответ сына. Задрожал. Хотел встать, но не было сил. И, сжавшись, в комок, он отвернулся к стене обиженным старым ребенком и кусая губы, чтобы не расплакаться, лежал, тяжело дыша.

— Кончай! С кем споришь? Чего теперь трепаться? Иль маманю воротишь? Еще и его угробишь. Тебе не надо, я с ним буду жить! До конца! Не хочу грех на душу брать! — прервал Алешка Андрея и предложил:

— К Гусеву кому-то сходить надо. Только не говорите, что отец виноват. Не стоит о том чужим знать. Пусть между нами останется. Ведь не хотел он. Эго мы знаем. Дикая случайность. Дай Бог мне так прожить, как отец с матерью. Никогда не ругались. Не только не дрались. Нам ли то неведомо. Чужие не только отца осудят. А и нас… Помнить будут и упрекать. А кто это предвидеть мог? А потому скажешь — оступилась… Теперь о похоронах надо позаботиться, — говорил Сергей.

— Ты простил меня, сынок? — выдохнул старик.

— Простил, отец. Жаль что раньше не доперло до меня…

Старик Комар с трудом встал. Сел на кровати и глянув на

Андрея, сказал тихо:

— Не суди, сынок, уходящее. Каждое дело наше, вольное или невольное, одному Ему ведомо, В случившемся я только перед Ним виноват. Я не хотел. И не думал. А моей кончины уже недолго ждать. Сам ее вымаливаю. А просящего Творец слышит… Но помни: как судишь меня, так будут судить тебя твои дети…

— Ради Бога! Прости! — упал перед отцом на колени Андрей. И продолжил тихо, еле слышно:

— Совсем я здесь озверел…

— Иди к Шаману. Верно тебе подсказали…

А на следующий день усольцы похоронили Агриппину.

Как и обещал, Алешка с семьей вернулся к отцу, едва закончились поминки по матери.

Жена Алексея тут же взялась хозяйничать в доме, управляться со скотиной, на кухне. Она хлопотала до ночи со стиркой. Потом отмывала, белила дом, обмазала и побелила печь, покрасила полы. Перемыла в баньке детей и вместе с Алешкой отпарила, отмыла Ивана Ивановича, и, переодев его во все чистое, накрахмаленное, кормила пышными оладьями, поила чаем.