Обреченные

И в глазах ледяная ненависть. Злоба. На такую ярость способны только женщины с выжженной душой. И я поняла, что у меня почти нет шансов, чтобы она поверила мне.

— Моя родня меня ненавидит…они приговорили меня к пожизненному заточению, а верховный астрель приказал сжечь на костре. За то, что я… за то, что родила сына от валласара. Сына от Рейна.

Голос дрогнул, и я почувствовала, как мое лицо исказило гримасой боли, как наполнились горло и глаза ядовитыми слезами. Как скрючило всю под грузом утраты.

— Он…он умер от оспы…умер у меня на руках, — вскинула голову, глядя сквозь слезы на застывшее лицо предводительницы мятежников, — и нет потери страшнее в этом мире, чем потерять ребенка…нет люти страшнее, чем хоронить его своими руками под плитой каменной и носить ему туда цветы…чем петь неспетые колыбельные и рассказывать нерассказанные сказки, отсчитывая месяц за месяцем его луны и солнца…и зная, что больше никогда не возьму его на руки. Чем слышать по ночам его плач и видеть его в каждом младенце. Вот он — ад на земле. Все остальное и горем назвать нельзя.

Она смотрела мне в глаза, и ее лицо скривилось в такой же гримасе, как и мое. А нож выпал из рук.

— Если Рейна казнят, то не имеет значения, что ты сделаешь со мной. Меня и так нет. Я наполовину мертвая.

— Бун. Поднимай людей, мы идем, куда она скажет. — подняла на меня синие, полные слез, пронзительные глаза, — Мне жаль твоего сына, Одейя дес Вийяр. Я буду его оплакивать вместе с тобой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ОДЕЙЯ

Я ехала сзади и наблюдала за ней. Они невероятно похожи с Рейном. Та же фанатичная преданность своему народу, та же Дааловская гордость на грани с абсурдом. Когда выезжали из лагеря, я увидела, как она подхватила за талию очень хрупкую девушку с длинными каштановыми волосами и алчно поцеловала в губы, сминая в объятиях. Как мужчина. Я тут же отвернулась. Конечно, я слышала об этом…о такой любви. Иногда даже видела тех, кого за нее покарали. Законы Лассара запрещали такие аморальные отношения. Инквизиция преследовала этих бедняг не меньше, чем шеан, мадоров и всех, кто так или иначе связан с нечистью. Люди любят ставить клеймо на тех, кто не похож на них. Они любят причислять их к врагам и с чистой совестью поднимать на них оружие.

Я помнила, как хлестали плетью моего покойного брата Самирана, когда он был еще подростком. Кто-то увидел его сношающимся с нашим молодым помощником казначея Ставогом. Отец приказал казнить любовника велиария и отрезал ему член прямо на площади и скормил псам, при этом стража удерживала рыдающего Сами за руки, а у меня сердце кровью обливалось от той боли, что я видела в его глазах, когда голова помощника казначея Лассара покатилась к его ногам, и Сами упал без чувств на руки своим пажам. Это была самая первая чудовищная жестокость, которую я увидела от отца. Но тогда я еще не смела его осуждать. Я считала, что он действует во благо Самирана, и это нечистая сила заставила моего брата вожделеть не женщину, а мужчину.

Самое смешное, что отец наивно верил, что подобное наказание возымеет должный эффект, и Сами начнет любить женщин… он сам и был женщиной с членом. Через полгода у него появился новый любовник, а потом еще и еще, и отец отправил его подальше со двора вместе с армией. Чтоб не позорил его. А еще сказал, если открыто с мужиками крутить будет, отрежет член и ему, да в астрели отдаст, Иллину служить и грехи замаливать. Тогда мне эта кара казалась справедливой. Пока на своей шкуре не испытаешь, что значит любить не того, кого нужно и угодно, а кого-то совершенного чуждого и народу, и вере твоей, людскому пониманию… и ничего с этим не поделать, не изменить, невольно осуждаешь наряду со всеми. И вот уже плевать на веру, плевать на все, лишь бы рядом быть с тем, кого сердце выбрало. Разум орет, корчится в муках, совесть горит и струпьями исходится, а сердце дергается в сладкой агонии и плевать оно хотело на разум с совестью вместе взятыми. Наверное, вот так самые страшные предательства свершаются, самые жуткие убийства и войны. Я предавала свой народ, своего брата, отца и трижды предала бы их всех снова, лишь бы мой мужчина жив остался, лишь бы в небо синее смотрел, как и я иногда, лишь бы те же звезды, что и я, видел. Ловила на себе презрительные взгляды валласаров и понимала — правы они в какой-то мере. Есть за что презирать дочь, предавшую отца своего. Но и они не вправе осуждать меня.

Кони впереди громко заржали и на дыбы взвились, остановился отряд, вслушиваясь в предрассветную тишину. Бун — тучный мужик, лет сорока с раскрасневшимся лицом и испариной на лбу, подъехал к Дали.

— Баорды, моя деса, какого-то несчастного растерзали. Около часа назад здесь прошли. Видать, твари рыщут и путников выслеживают. Совсем оборзели и страх потеряли.

Дали пришпорила коня, а я за ней, но она обернулась ко мне:

— Не для слабонервных зрелище. Оставайся на месте.

Я усмехнулась.

— Я этими руками колола и резала, после меня оставались зрелища и похуже.