Обреченные на страх

В редакции все смотрели на своего главреда с тревогой и опаской, носились со мной, будто я была бутылкой с нитроглицерином и в любой момент могла взорваться. Уже к вечеру первого дня меня тошнило от ласковой предупредительности и вежливости, с которой ко мне обращались, но я ничего не говорила, чтобы не обижать коллег и друзей: они полагали, что берегут меня и помогают.

Видимо, Ася и Саша предупредили, что не стоит заговаривать со мной о трагедии, нельзя ни о чем спрашивать и лезть с сочувствием, поэтому все усердно делали вид, будто я вернулась из санатория или выписалась с больничного.

Я старалась как можно больше работать – собственно, в том, чтобы загрузить себя под завязку, не было ничего сложного, неотложные дела возникали постоянно. Вскоре мне даже стало удаваться в течение двадцати-тридцати минут не вспомнить о трагедии в моей семье.

Стоило огромных усилий не звонить родителям каждый час, чтобы узнать, как они там, или просто услышать их голоса. Созванивались мы постоянно, утром и вечером – обязательно, и я чувствовала, что легче им не становится. Меня отвлекала работа, а что могло отвлечь их?

Ждали ли они от меня, чтобы я уехала из города, бросила Журнал, нашла наконец-то мужа, поселилась с ним близ матери и отца, родила им внуков? Не знаю. Но, скорее всего, родители понимали, что нельзя требовать от человека того, что он не в состоянии дать, не ломая себя. Да и вообще, вряд ли способны были думать о ком-то и о чем-то, кроме Жанны и Дашеньки.

Прошло около месяца, как я уехала в Казань. В один из наших вечерних разговоров мама поведала ужасную, по ее словам, новость. Днем она совершенно случайно, от соседки, узнала, что Илья выставил дом на продажу. С родителями он после моего отъезда ни разу не увиделся, на звонки их не отвечал, а теперь, по всей видимости, собрался исчезнуть из нашей жизни навсегда.

– Ни словечка не сказал! От посторонних людей узнала… – давясь слезами, жаловалась мама.

Скажу честно: я не столько расстроилась, сколько впала в ярость. Да что с ним такое, в самом деле? Это уж переходит всякие границы! Не знаю, что творится в голове Ильи, но такой поступок просто неприличен.

– Мамуль, пожалуйста, не нервничай. Хочет уехать – пускай едет! – попыталась я успокоить ее, хотя внутри все кипело.

– Да как же – пускай? – Мама плакала уже в голос. – Что мы ему сделали, если он вот так… Чем обидели? Я его спрашиваю, а он…

– Погоди-ка! – перебила я. – Ты что, ходила к нему?

Оказалось, ходила. Как узнала, так сразу и пошла. Отцу ничего не сказала. Звонила, стучала, но Илья не открывал, хотя был дома: мама видела его «Мазду».

Потом, видимо, сообразил, что она не уйдет, вышел во двор. Так и поговорили, через приоткрытую калитку. Предложить некогда любимой теще зайти внутрь Илья не посчитал нужным. Прежде он всегда звал ее «мамулей», как и мы с Жанной. Однако на этот раз обошелся без подобных сентиментальных излишеств.

– Я уезжаю. Этот вопрос решен, и нечего вам сюда ходить и истерики устраивать. Видеть больше не могу ни это место, ни вашу чертову семейку, – отчеканил Илья и захлопнул дверь перед маминым носом.

– Так и сказал? «Чертову семейку»? – переспросила я.

– Хуже даже сказал, – горестно вздохнула мама. – Папе только не говори.

Я и не собиралась, а вот с Ильей побеседовать хотела.

Мы с мамой говорили в четверг, и уже в пятницу после обеда я ехала в Ягодное. Все выходные после случившегося я проводила у родителей, вот и решила выяснить, что происходит с Ильей, какую обиду он на нас затаил.

В том году стояла удивительно теплая осень: дни ясные, солнечные, никаких дождей. Дело к середине октября, а я еще в легкой ветровке. Деревья по обе стороны дороги не успели лишиться листьев, многие даже сохранили летнее убранство – я слышала, такое случается, если лето было влажное.

В осеннюю пору мне грустно, часто щемит сердце и без причины хочется плакать. Лето позади, а все другие времена года я не люблю. Всегда мечтала жить в какой-нибудь стране вечного лета. Не нахожу ничего пленительного в весенних погодных метаниях, бесконечных снегопадах, студеном ветре или тоскливых ноябрьских вечерах.

Но бабье лето и вообще первая половина осени, по-моему, хуже всего. Может, это время хорошо для поэтов, только я не поэт. Как по мне, это самая лживая пора. Холода еще не наступили, солнце старается вовсю, припекает, улыбается горячечной улыбкой тяжелобольного. Красуются друг перед другом принаряженные деревья, с неба льется пронзительная синь, а прозрачный воздух хрустально чист.

Но кого может обмануть это показное великолепие? Красота осени – мнимая красота. Иллюзия жизни в преддверии смерти. Это время напоминает мне старую женщину, которая молодится, румянится, украшает себя поддельными драгоценностями, чтобы привлечь внимание. Только все бесполезно – все равно вскоре обман вылезет наружу, из-под слоя грима покажутся морщины и старческие пигментные пятна.