Обреченные победители. Шестидесятники

Трифонов и Аксенов продолжают в шестидесятых вечный спор Наба и Хэма – двух почти близнецов, снобов, спортсменов, почти всю жизнь проживших вне Родины, хоть и по совершенно разным причинам. Оба родились в 1899 году. Оба прошли школу европейского модернизма. Оба синхронно опубликовали главные свои романы – соответственно «Дар» (1938) и «По ком звонит колокол» (1940). Оба недолюбливали (правду сказать, ненавидели) Германию и обожали Францию. При этом трудно себе представить более противоположные темпераменты; любопытно, конечно, пофантазировать, сколько раундов выдержал бы Н. против Х., – боксом увлекались оба, Хэм был плотнее, Наб выше, тоньше, но стремительней. Хэм любил поболтать в кругу друзей, сколько раундов выдержал бы он – в гипотетическом литературном соревновании, просто терминология у него была боксерская, – против Флобера, Мопассана… «Только против Лео Толстого я не пропыхтел бы и раунда, о, нет. Черт возьми, я просто не вышел бы на ринг» (конечно, он не читал «Гамбургского счета» Шкловского). Преклонялись они перед Толстым одинаково, почитали и Чехова, и Джойса, – но в остальном… Отзывов Хэма о Набе мы практически не знаем, литературной сенсации под названием «Лолита» он вовсе не заметил, да и не до того ему было; Набоков про Хемингуэя сказал убийственно смешно, обидно и неточно. «Хемингуэй? Это что-то about bulls, bells and balls?» – о быках, колоколах и яйцах! Каламбур, как часто у Набокова, отличный, – но Хемингуэй, как бы сильно ни волновали его колокола и быки, не говоря уж о яйцах, все-таки о другом, и масштаб его проблематики не уступает вопросам, волновавшим Набокова; конечно, глупо рисовать Набокова запершимся в костяную башню эстетом, – в мире мало столь мощных антифашистских романов, как «Bend Sinister», – и всё-таки герои и фабулы Хемингуэя разнообразнее, география шире, самолюбование наивнее и как-то трогательней, что ли. Короче, обзывая его в послесловии к русской «Лолите» современным заместителем Майн Рида, Набоков выражал чувства не столько к его прозе, сколько к его Нобелевской премии 1954 года.

Интересно, что Хемингуэй был довольно славным стариком, хотя до настоящей старости не дожил, – но можно его представить примерно таким, каков Старик в последнем его шедевре: в меру самоироничным, в меру беспомощным, в меру непобедимым. Набоков, вот парадокс, был стариком довольно противным – высокомерным, придирчивым, капризным. Хемингуэй относится к старости с ужасом и достоинством – возможно и такое сочетание; он вообще очень серьезен, когда речь идет о жизни и смерти. Для Набокова главная трагедия – непостижимость и невыразимость мира; трагедиями реальными он не то чтобы пренебрегает, но высокомерно, мужественно, упорно отказывает им в подлинности. Он прожил исключительно трудную жизнь, ему было на что пожаловаться, – но ни следа жалобы мы в его сочинениях не найдем; он бедствовал – но запомнился барином, трудился с бешеной интенсивностью – но запомнился не работающим, а играющим. Есть особая элегантность в том, чтобы не обнажать головы на похоронах – «Пусть смерть первой снимет шляпу», как говорил у Набокова выдуманный им философ Пьер Делаланд; но есть и горькая, простая, американская серьезность жизни и смерти как они есть, и Хемингуэй здесь по-своему трогательней, а то и глубже.

Набоков обладает безупречным вкусом, а Хэм – вкусом весьма сомнительным, хотя европейская выучка и посбила с него апломб и крутизну американского репортера; но мы-то знаем, что для гения художественный вкус необязателен, гений творит новые законы, а по старым меркам он почти всегда графоман. И Набоков, и Хемингуэй любят общий сквозной сюжет, для их поколения вообще типичный: «Победитель не получает ничего». Федор Годунов-Чердынцев накануне первой ночи с Зиной оказывается у запертой двери без ключа; переживший гениальное озарение Фальтер никому не может рассказать о нем; Гумберт добивается Лолиты – только для того, чтобы потом каждый день и час терять ее. Победителю достается только моральная победа – как изгнанному, уволенному, всеми осмеянному Пнину: утешение его – в собственной интеллектуальной и творческой мощи, в том, что он Пнин и никем другим не станет. Сам автор, триумфатор, красавец, всеобщий любимец, – формально одолевая его и занимая его место, завидует ему. Пожалуй, «Победа» копирует (бессознательно, конечно) не столько сюжет «Защиты Лужина», с которой ее роднит только шахматная тема, – сколько фабулу «Пнина», где в функции деликатного гроссмейстера оказывается кроткий, любящий, мечтательный русский профессор. А торжествующая витальность, вытесняющая его из университета и из жизни, – персонифицирована, как ни печально, в рассказчике, хоть он и ничуть не похож на Г.О.