Обреченный рыцарь

Пару раз приходилось шарахаться к заборам, стараясь уклониться от комьев грязи и навоза, разлетавшихся из‑под копыт несущихся куда‑то во весь опор лошадей, которых седоки с гиканьем подзадоривали плетьми…

Одно слово – метрополия!

Опытный глаз разведчицы Вольного легиона выделял то неприметно шмыгавших типчиков с бегающими глазками – высматривавших добычу карманников, то непотребных девок с бирюзовым колечком во рту, игривыми взглядами приманивавших на улицах мужиков на блуд. Ну да, ведь лупанариев в этом оплоте христианства не имелось – грех.

Так или иначе, справляясь с планом‑мапой, начертанным на бересте предусмотрительным лешачком (который сам по понятным причинам не мог появиться в столице и остался ждать вестей в небольшой рощице под Клевом), и расспрашивая встречных, она добралась до Ведьминой слободки. Здесь, найдя Болотную улицу, осведомилась у сидевшего на завалинке косматого деда, как ей сыскать дом Угрюма и Родиславы‑знахарки.

– Ну, считай, что нашла, – буркнул старик, недоверчиво косясь на незваную гостью. – Я и буду Угрюм…

Он как бы невзначай потянулся к посоху, и на руках его вздулись совсем не стариковские мышцы.

– И чего тебе, чужинка, надобно?

– Я от Бублика, – доложила Орландина, понизив голос, и вытащила из‑за пазухи данный сатиренком амулет.

Свой Амулет Силы она на всякий случай оставила пареньку и теперь не жалела. Эти проверки на воротах – «звенит – не звенит…».

– Ах ты, Макошь‑хранительница! – всплеснул корявыми руками старец. – Так ты та самая Ласка! Ах, пустая моя башка! Как ты через заставы прошла? Ничего там не звенело? Родислава, да иди же ты скорее – гостью жданную привечать будем!

От домика уже спешила сморщенная, как моченое яблоко, но вполне себе бодрая старушка в синем платочке.

– Гляди, мать, какую кралю к нам племяш прислал!

– Милости прошу, гостьюшка дорогая, в дом! – пригласила хозяйка.

Изба стариков была неказистой, что греха таить. Низенькая, с односкатной крышей, крытой дерном. Маленькие, затянутые пузырем и оплетенные паутиной окошки.

Слева от входной двери – грубый каменный очаг, под потолком полати. Под стенами громоздились кадки и ушаты, чуть не в центре красовался громадный, окованный ржавым железом сундук.

В красном углу вместо изображений чуров да прочих предков висело черное резное распятие незнакомого Орландине фасона.

В доме стоял тонкий и терпкий запах знахарских трав, смолы, каких‑то курений.

По углам висели чистенькие, хотя и вытертые рушники, на полках – глиняная и деревянная посуда. Видать, ремесло целительницы не давало хозяевам достатка – ежели те, конечно, не были убежденными скопидомами и не прятали каждый заработанный грошик в тайную кубышку.

Родислава принесла еще теплый пирог, дед нарезал в тарелку сотового меда. На столе появилась похлебка (shchi), ржаной хлеб.

За нехитрой трапезой, расспросами о дороге и разговорами о житье‑бытье Орландина внимательно изучала своих хозяев.

Бабка Родислава – среднего роста, с мелкими чертами лица, в платке, из‑под которого выбивались гладкие темные с проседью волосы, с тихим воркующим голоском, зачаровывающим слушателя.

Дед Угрюм напротив – грубоватый, но вместе с тем вызывающий какую‑то безотчетную симпатию. И еще что‑то знакомое чудилось амазонке в нем.

Но вот жилище чем‑то девушку угнетало. Было в обстановке нечто затхловатое. Какой‑то убогий печальный непорядок во всем…

И еще – нигде нет ничего для хранителей очага, как это положено и у имперцев, и у прочих народов. Ни блюдечка молока, ни ломтика каравая в углу.

Тут как раз старуха схватилась за ушат, собираясь сгрести в него объедки, и тот печально треснул, рассыпавшись осколками по земляному полу.

Родислава заохала, сокрушаясь оттого, что некому проследить за порядком в дому.

– А скажи‑ка, бабушка, неужто у вас в доме ларов… домовых то есть нету? У меня в Сераписе и то домовые за всей утварью домашней следят. Только не забывай им угощение оставлять, и все у тебя в исправности будет.

– Эх, внученька, – вздохнула бабка Родислава, смахнув ветхим рукавом невидимую слезу. – И у нас так было. Да вот издал князюшка наш указ: всем домовым столичным зарегистрироваться в энтой… тьфу ты, Перун‑милостивец, в караульне Кукишевой, и на учет стать. Да знак особый носить и в казну пошлину платить. А отколь у домовых деньги – им ведь и касаться до них нельзя!

Орландина пожала плечами.

Что‑то подобное выдумал в свое время Атаульф Безумный, одним из своих последних указов повелевший всем, кто не мог доказать чистоту своей тевтонской крови на двенадцать поколений, выселиться в особые слободки да носить на одежде рыжие нашивки.

А поскольку доказать чистоту мало кто мог – за двенадцать колен‑то, то, если бы не свергли психа, пришлось бы половине жителей мятежной Аллемании переселиться в гетто.

– Да мы бы и заплатили! – вступил в разговор дед. – Но домовые, известное дело, обидчивые – взяли да ушли… Так что… А теперь город в осаде. И все «соседушки» от навьев попрятались.

С улицы раздался стук колотушки. Кто‑то решительно и нагло требовал впустить их в дом.

Угрюм выглянул в приоткрытое окошко.