Обреченный странник

— День добрый, дядя Вась, — по старой детской привычке назвал он Пименова "дядей". — Чего не заходите? На поминки ждали вас, а вы…

— Напился я в тот день, Ванюшка, прости старого дурня. Да и не хотел на людях слезы свои показывать, — громко всхлипнул он и утерся рукавом, — любил я отца твоего, добрый мужик был. А что у вас с Наташкой моей не сладилось, то ваше дело, не в обиде я. Сейчас–то куда собрался? В лавку отцову?

— Да нет, там корнильевский человек сейчас сидит, товар у них общий с отцом оказался.

— Те своего не упустят, знаю я их, — закрутил головой Пименов, и до Ивана долетел смачный запашок перегара. Василий был верен себе, и редкий день появлялся трезвым в людном месте. — Да черт с ними, с Корнильевыми этими, айда лучше до меня, посидим, выпьем. А?

— Не могу, дядь Вась, мне завтра велено в суд явиться.

— А чего тебе, честному человеку, в суде делать? — насторожился Пименов, посерьезнев.

— По отцовым долгам, видать…

— Вон оно что… Слышал, будто ты серебро на Урале нашел?

— От кого слышали? — спросил Иван, хоть и понимал: не скажет Пименов.

— А какая разница, — беззаботно махнул тот рукой и подмигнул Ивану, слухом земля полнится, на то человеку и язык дан, чтоб разговор вести. Так, значит, нашел серебро?

— Рано говорить, — осторожно отозвался Иван, — образцы только привез.

— И правильно делаешь, что съедешь с Тобольска на прииски. Паршивый город, и люди паршивые. Каждый только о своем кармане и думает, никто друг дружке помочь не желает. Зря мы с тобой не породнились, а то бы вместе на прииски те отправились. Твоя голова да мой капитал, и дело бы заладилось, глядишь. Я ведь нынче разбогател, слышь, Ванька! Хороший куш взял на соли. Сперва скупил всю соль в округе да и своих людей поставил на заставах, чтоб, — ежели, кто соль повезет, быстрехонько мне докладывали, а я ее и скупал, не давал до города дойти. Потом пождал месяц, когда старые запасы у всех выйдут, попьянствовал малость, но при том зорко следил, не дай Бог, кто заявится в город с обозом без моего ведома, — как–то по–детски хохотнул он, широко открыв мокрый рот, хлопнул Ивана по плечу и продолжал:

— Вот когда народ из лавки в лавку ходить начал, соль искать, то я по тройной, супротив старой, цене и выкинул чуть. За ней, за солью моей, и мужики, и бабы едва не в драку кинулись, берут. Ну, я подержал цену недельку, берут, чтоб мне провалиться на этом месте! В драку лезут за солью моей! Решетников Фома разнюхал–таки, к губернатору кинулся, жалиться, значит. Ну, пришлось ему уступить пять пудов по старой цене. И, веришь нет, но слух пошел по городу, будто киргизы захватили те солончаки, где соль всегда брали, и соль к весне совсем на вес золота будет, народ хватает по несколько пудов каждый, переплачивают, но берут. Все мои запасы разобрали за месяц с небольшим. Так что знай, — похлопал он себя по боку, — с прибытком я нонче, а потому гуляю. — Иван уже пожалел, что остановился для разговора со словоохотливым Пименовым, и решил распрощаться.

— Поеду я, дядь Вась, — шагнул он в сторону саночек, — ты уж извини.

— Постой, — не пустил тот его, — а может, тебе деньжат занять? А? Бери, я сегодня добрый…

— А сколько можно? — растерялся Иван.

— А сколь надо? — вопросом на вопрос ответил Пименов. — Сотню? Две?

— Тысячу… — выдохнул Иван и внутренне сжался, ожидая отказ.

— Тысячу? — переспросил тот и запустил пятерню под шапку, чуть подумал, а потом скинул шапку на снег, притопнул ногой, заявил:

— Пусть будет по–твоему! Тыщу так тыщу! Только не забывай, до конца дней помни, кто тебе в тяжелый час руку протянул. Понял?

— Понял, дядь Вась, понял… — Иван не заметил, как жгучие слезы выступили у него в уголках глаз и внутри разлилось тепло, словно после стопки выпитой водки.

— Поехали, что ли? — отвел вдруг глаза в сторону Пименов, — а то передумаю, откажу, а денежки промотаю! А? Едем?

— Едем, едем, — засуетился Иван и полез в санки, подождал, пока Пименов дойдет до своей кошевы и выправит с торговых рядов на Воскресенскую улицу.

Когда вошли в дом, то первой, кого увидел Иван, была Наталья, выглянувшая в прихожую и широко улыбавшаяся отцу. Узнав Ивана, не то удивилась, не то испугалась и тут же нырнула обратно в горницу.

— Чего прячешься? — зычно засмеялся Пименов. — Выходи, поздоровкайся с гостем дорогим, — но с кухни к ним вышла жена Василия Пименова и строго зыркнула на мужа, недовольно проворчала:

— Расшумелся тут… Здравствуй, Иван, проходи с миром, а моего горлопана не слушай шибко. Он поорет и перестанет, успокоится.

— Спасибо, мать, на добром слове, — чмокнул жену в щеку Пименов и, бесцеремонно схватив Ивана за руку, потащил в горницу, на ходу громко крикнув:

— Водки нам, квасу да сала порежьте на закуску. И чтоб быстро! — В горнице усадил Ивана на небольшой низенький диванчик, которого, насколько Иван помнил, ранее в их доме не было, сам же остался на ногах и принялся расхаживать из угла в угол, потирая при этом красные с мороза руки. — Вот ведь, кузькина мать, какие дела творятся на белом свете! Кто бы подумал, что я, Васька Пименов, да такую деньгу заграбастаю!?