Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография

Я не помню точно, когда это случилось, но однажды я просто осознал, что на цокольном этаже в доме Софии кто-то живет. Это был Виктор Рафаэль Рахвальски (я звал его пан Рафаэль, причем слово «пан» использовалось в уважительном смысле, вместо слова «мистер»), тот самый художник, который стал любовником Софии несколько лет назад. Мне было строго сказано не беспокоить его, но я часто пробирался к нему в студию и наблюдал за тем, как он рисует. В основном пан Рафаэль работал на заказ и рисовал пейзажи и изредка портреты. Я тихо сидел на ступеньках, ведущих вниз, в студию, и быстро убегал вверх, если мне казалось, что художник смотрит в мою сторону. Я боялся, что меня накажут.

В конце концов Рафаэль предложил сделку: я должен был притворяться, что меня в студии не было, и тогда он будет притворяться, что меня не видит. На том мы и порешили, и я часами следил за его работой под музыку биг-бэндов, звучавшую с пластинок его фонографа со скоростью 78 оборотов в минуту.

В конце рабочего дня он принимал душ, освобождаясь от резкого запаха красок, и мы выходили на задний двор, где стояла моя голубая педальная машина, которую он же и подарил мне на Рождество. К переднему бамперу была привязана веревка, за которую он тащил и машину, и меня на угол улицы, где продавали мороженое. По дороге он останавливался и разговаривал с прохожими, которые были явно рады переброситься с ним парой словечек. Вы могли бы сутками катать ребенка в педальной машине вверх и вниз по Дакота-стрит, но так и не встретили бы ни одного человека, способного сказать хоть что-то хорошее о семье Стражински, а вот пана Рафаэля любили все.

В КОНЦЕ КОНЦОВ РАФАЭЛЬ ПРЕДЛОЖИЛ СДЕЛКУ: Я ДОЛЖЕН БЫЛ ПРИТВОРЯТЬСЯ, ЧТО МЕНЯ В СТУДИИ НЕ БЫЛО, И ТОГДА ОН БУДЕТ ПРИТВОРЯТЬСЯ, ЧТО МЕНЯ НЕ ВИДИТ.

Могу припомнить два случая, характеризующих этого человека.

На каждую Пасху в доме Софии собиралось огромное количество людей. Это были члены нашей семьи, друзья и еще бог знает кто. Все приходили на праздничный ужин. Меню состояло из индейки, ветчины, ростбифа, пирогов, голубцов, квашеной капусты, виски, вина, пива, четырех видов хлеба, большого кувшина со свежим малиновым самогоном, а также фирменных колбасок Софии и много чего другого, что этот доктор Франкенштейн готовил из оставшейся после опытов мертвечины.

В нашей семье рано привыкали к крепким спиртным напиткам, и даже мне, четырехлетнему мальчишке, всегда ставили рюмку для водки. Во время тостов в рюмку наливали немного водки и велели выпивать до дна. Все вокруг начинали смеяться, когда я с гримасой на лице принимался кашлять, стараясь освободиться от огня, обжигавшего мне глотку. Я не мог отказаться, это было бы расценено как неуважение к пьющим. Единственное, что я мог сделать, – так это выплеснуть или выплюнуть водку, когда никто на меня не смотрел. Я делал это вовсе не из моральных соображений, я был еще слишком мал для подобных размышлений, мне просто не нравился вкус. Но в тот вечер отец заметил, как я выплевываю эту отвратительную жидкость, и не на шутку разозлился. Он сказал, что я порчу хорошую водку и пытаюсь показать, что я не такой, как все остальные в семье. После этого он произнес еще один тост, и на этот чертов раз я должен был выпить вместе со всеми.

В тот момент, когда я покорно протянул руку за рюмкой, пан Рафаэль поднял свой фотоаппарат и сделал снимок. Не могу сказать, что я специально искал его помощи, но натренированный глаз художника быстро оценил ситуацию, и уже во время следующего тоста он сам вызвался налить водку в мою рюмку, а налив, передал ее мне таким резким движением, что все содержимое выплеснулось. Он не выдал меня и как бы стал соучастником, а я в кои-то веки нашел себе союзника.

В ту зиму пан Рафаэль получил самый крупный заказ в своей жизни. Его попросили написать картину на основе фотографий дома заказчика. Это был родовой дом в Польше, который был разрушен во время войны. Художник работал более месяца, тщательно выписывая каждый листик, каждую ветку и каждый кирпич. Затаив дыхание, я сидел на лестнице и наблюдал за его работой. Я никогда не видел его таким гордым, как после того, как он сделал тогда последний мазок. Горя нетерпением показать полотно Софии, он пробежал мимо меня по лестнице, чтобы позвать ее вниз, в студию.

И тут к полотну подошел я. Картина была прекрасна, лучшая из тех, что он создал. Рафаэль имел полное право гордиться своей работой.

Но, подойдя поближе, я понял, что на картине не хватает чего-то важного.

Кошка! Вот чего там так не хватало.

Не раздумывая, я взялся за кисть, окунул ее в черную краску и нарисовал большую черную кошку прямо в центре полотна. Я едва успел закончить, когда услышал шаги пана Рафаэля и Софии, спускавшихся по лестнице.