Обретение надежды

Старое дерево росло у него под окном; после войны на пустыре построили пятиэтажный дом, в котором Вересовы, вернувшись в Минск, получили квартиру. Невыгодное соседство с кирпичной махиной, однако, не убавило липе ни роста, ни сказочной мощи. По утрам она будила Николая Александровича негромким старушечьим покряхтыванием: словно жаловалась на долгое свое одиночество, на то, что с годами все труднее и труднее гнать по бесчисленным ветвям к каждому листку живые соки земли, сопротивляться неуемному натиску ветров. Вересов вслушивался в невнятный, приглушенный двойными рамами говорок и чувствовал, как проходит оцепенение сна, как силой и энергией наливаются мышцы. Садясь к письменному столу, он кивал липе, как старому доброму другу: живем!..

А липа уже не жила — умирала.

Но он этого не знал.

А даже если бы и знал, что это могло изменить…

На улице, как всегда в девятом часу, было многолюдно, но рухнувшее дерево, к счастью, никого не задело. Пострадали только газетный киоск, закрытый по случаю переучета, — его раздавило, как куриное яйцо, и похоронило под верхушкой вместе со старыми, нераспроданными газетами, журналами и фотографиями киноартистов, да синяя «Волга» — хлесткими ветвями ей выбило лобовое стекло и малость помяло капот. Молоденький шофер, совсем мальчишка, уже выбрался из кабины и срывающимся, петушиным тенорком на все лады костерил горсовет: хозяева, называется, дожились, что деревья людям на головы валятся! Хорошо, успел тормознуть, а ежели б — да под ствол?! Прохожие, обступившие его, нервно посмеивались, еще не оправившись от испуга.

Липа сломалась примерно в полуметре от земли, выжив до самого конца весь свой долгий век. Подойдя поближе, Вересов увидел неровную, зазубренную рвань комля, коричневое месиво трухи. Дерево лишь казалось несокрушимым, на самом деле оно уже давно сгнило на корню, и приходилось лишь удивляться, что рухнуло именно теперь, а не весной, когда нахлобучило на голые ветки тяжеленный малахай листьев. Теперь листья уже осыпа́лись, шуршащей жестяной рекой стекая на тротуар, на мостовую; с каждым днем, с каждым порывом ветра все легче становилась ноша, которую несла на себе липа; теперь бы ей, кажется, стоять и стоять до следующей весны, когда ветры вновь ударят в тугой зеленый парус, а она не устояла — сдалась.

Надрываясь, гудели машины — по обе стороны завала уже вытянулись длинные нетерпеливые хвосты. Машинам не было никакого дела до рухнувшего дерева, их ждали срочные грузы, дальние дороги, и какой-то запасливый шофер в потрепанной кожаной куртке уже вытащил из-под сиденья старенького грузовичка пилу и топор и скликал помощников расчищать дорогу.

Со всех сторон к рухнувшей липе спешили зеваки: интересно! В сгущающейся толпе Вересов почувствовал себя лишним. Он зачерпнул горсть трухи. Сухая и мягкая, как дорожная пыль, труха коричневым дымком просеялась между пальцами. «Придите и примите последнее целование…» Пришел. Принял. Пора возвращаться. До отлета в Москву — час сорок семь. На столе — неоконченная статья. Может, удастся дописать? Все-таки час сорок семь, а работы осталось — кот наплакал: две-три странички. Хорошо бы окончить, чтоб не заниматься этим в гостинице, урывками, на совещании. Нет, ничего не выйдет, не то настроение. А при чем тут настроение? Да при том при самом…

«Ольга обрадуется, — с внезапным раздражением подумал Николай Александрович. — Все ей солнца не хватало, света… Теперь будет много света, хоть отбавляй!»

С пугающей ясностью он ощутил, что его раздражение вызвано вовсе не видом рухнувшей липы. Жалко, конечно, ну да что ж, посадят другую, глядишь, через сто лет повыше этой вымахает. Не липы — устойчивости нету, равновесия, душевного покоя. Словно идешь по тонкому, лишь вчера морозом схваченному льду, а под ногами трещит, и следы наливаются черной стылой водой. Словно все сломалось, как это дерево, все, чем ты жил, на чем стоял, что казалось тебе вечным и незыблемым, как сама земля…

— Здравия желаем, товарищ профессор! — услышал Николай Александрович зычный, по-командирски раскатистый голос и обернулся, непроизвольным движением сунув за спину руку в древесной трухе, как когда-то прятал от матери зажатый в кулаке кусок сахара, если она, случалось, застигала у открытого буфета. Перед ним, вскинув плотно сжатые пальцы к лаковому козырьку фуражки, стоял моложавый на вид полковник, летчик. Невысокий, почти квадратный, с редкими оспинками на круглом широкоскулом лице и белесыми соломенными бровками, под которыми весело щурились синие глаза, полковник усмехался, поблескивая золотой коронкой, тщательно отутюженный, выбритый, начищенный. Красивая, по-мальчишечьи стройная женщина с очень короткими светлыми волосами, небрежно отброшенными к затылку, испуганно дергала полковника за рукав, сконфуженная его грохочущим басом.

И жизнерадостный полковник, и его красивая жена показались Вересову знакомыми. Он подумал, что определенно встречался с ними, но когда и где — не припомнил.