Обретение Родины

Дюла приказал Кишберу и еще одному партизану немедленно отправиться в разведку и узнать, где застрял Ковач, не случилось ли с ним какой беды. Но, не успев выйти из лагеря, Кишбер встретился с самим Мартоном.

— Ну, как дела? — нетерпеливо спросил Пастор.

— Сядь, Дюла, и выслушай меня спокойно. Разоружить гонведов мне не удалось. Немцы устроили в Будапеште путч, верховным правителем или кем-то в этом роде назначен Салаши. Словом, к власти пришли нилашисты. Война продолжается. Венгрии предстоит стать ареной боев. Не мешает и нам удвоить дозоры!

— Думаешь?..

— Да.

* * *

В четыре часа, на рассвете, выставленные часовые просигналили о приближении неприятеля. На партизанский лагерь шел тот самый батальон, который лишь вчера вечером сложил перед Пастором оружие.

Гонведы этого батальона, пропев вместе с партизанами венгерский гимн, тронулись было колонной в Венгрию, но далеко не ушли. В деревне Золотая стоял батальон венгерских военно-полевых жандармов, и, когда гонведы вступи ли в село, жандармы их окружили.

— Где оружие?

— А что? Войне-то конец!

Жандармы тут же, на месте, расправились с несколькими гонведами из тех, которые упорнее других настаивали, что война кончена.

Вооружив остальных чем попало, они заставили их двинуться против партизан, а сами развернулись цепью за их спиной с нескрываемым намерением стрелять в каждого, кто отступит.

Бой длился два часа. На поле сражения осталось более ста гонведов. Большинство из них перестреляли сами жандармы.

В шесть утра жандармы вернулись обратно в Золотую, отозванные приказом нового начальника штаба 1-й гонведной армии. Жандармский батальон с приданными ему шестью гонведными ротами получил особое задание: перехватить три автомашины, на которых пробирались на север к русским генерал-полковник Бела Миклош-Дальноки и его приближенные.

Те из гонведов, кто остался в живых после двухчасового боя, бежали куда глаза глядят. Одни из них пошли искать спасения в Венгрии, большинство отправилось в леса партизанить.

* * *

Отряд потерял в этом бою трех убитых, семнадцать партизан было ранено. Лагерный врач, доктор Дежё Мандель, старый, низенького роста бородатый человек, работавший раньше врачом в Мукачеве, присоединился к отряду в волоцких лесах, сбежав из рабочей роты. Сейчас ему приходилось оперировать на весьма своеобразном столе: широкая доска, положенная на два пня.

Пастор подошел, поздоровался, Мандель не ответил. Руки его, вернее, пальцы двигались со сказочной быстротой. Он был близорук и потому низко склонялся над оперируемым.

На доске лежал гонвед Антал Бажик, перешедший к партизанам всего две недели назад. Осколок разорвал ему левое плечо, а пуля застряла в бедре. Пока хирург извлекал ее, Бажик до крови искусал себе губу.

— Вот она! Можешь сберечь на память! — произнес наконец Мандель, показывая раненому извлеченную нулю.

— Ведь ты не отправишь меня в тыл, Дюла, правда? — спросил Бажик.

И, смахнув правой рукой холодный пот со лба, раненый с тревогой впился в лицо Пастора глубоко запавшими, в синих кругах глазами.

— Нет. Мы возьмем тебя с собой в Венгрию! Очень болит?

— Пустяки! — ответил Бажик и снова прикусил губу.

— Бросьте притворяться! Должны радоваться, что болит, — сердито проворчал врач. — Могло быть и хуже.

Пастор обошел посты, перебросился двумя-тремя словами с часовыми. Затем опять вернулся к месту, где для командования отряда был разбит шатер из желто-зеленых плащ-палаток.

— Что делает Ковач? — спросил он Кишбера, который, тяжело вздыхая, заносил чернильным карандашом в тетрадь данные о погибших в последнем бою.

— Допрашивает пленных.

Пастор пробурчал что-то невнятное, что именно, Кишбер так и не разобрал. Тем не менее он выложил на стоявшую перед Пастором бочку, которая служила в данную минуту столом, полбуханки хлеба и кусок сала, предлагая командиру перекусить.

Ковач не отходил от попавших в плен к партизанам гонведов. Он не столько допрашивал их, сколько беседовал. Пленных было всего девять человек. Мартон поведал им, что в Венгрии будет скоро осуществлена земельная реформа. Пленные восприняли это сообщение без особого удивления.

Один из них, землекоп из-под Кечкемета, заметил:

— Про это мы слыхали.

— Откуда?

— Да так…

Почесав за ухом, землекоп подмигнул Ковачу чуть раскосым, монгольским глазом.

— Уже добрых полгода и священник, и управский секретарь, и приказчик так и лезут из кожи, чтобы доказать, что раздела земли не будет и быть, мол, не может. Вот мы и смекнули, куда дело клонится.

Набив глиняную трубку табаком из кисета, протянутого Ковачем, землекоп добавил:

— Разделить землю мы давно мечтаем. А теперь твердо верим, что так оно и будет.

Ковач подарил землекопу свой кисет из синего бархата.

«Того гляди, скоро не мы станем просвещать их насчет будущего, а они нас», — подумал Ковач, но сразу же поймал себя на мысли, что далеко еще не убежден в этом.

Один из пленных, худой, жилистый долговязый парень, в ответ на слишком растянутые заверения Мартона о неизбежности земельной реформы в Венгрии громко перебил его, не дожидаясь конца разъяснений:

— Зачем в тот раз вы отняли у нас оружие?

— Как зачем?