Обретение смысла во второй половине жизни

Подавление сомнения – типичная защитная реакция невроза, защита от парадоксов жизни, без которых просто невозможно расти. На самом деле мы, за редким исключением, вовсе не стремимся к этому росту. Тот, кто говорит, что хорошо знает, какой вид искусства ему нравится, или какой бог, или какая нравственная структура, на самом деле хочет сказать, что ему нравится знакомый и привычный вид искусства, бог, структура, иначе говоря, лишь то, что помогает чувствовать себя комфортней. Свобода от необходимости принуждать себя в вопросах духовного – вот тот дар, который предлагает сомнение. Подавление сомнения гарантирует лишь то, что нам достается частичная правда, одна сторона ценности, ущербное ограничение тех богатств, которыми могла бы поделиться с нами жизнь.

В молодые годы я не раз чувствовал себя виноватым, оспаривая некоторые убеждения и практики старшего поколения. Теперь мне ясно, что «вина», которую я испытывал, была в действительности тревогой, вызванной тем, что я сам решился на духовное путешествие. Я боялся потерять поддержку старших, утешительное знание того, что они одобряют мой выбор, да и саму возможность понимания с их стороны. Но нечто глубинное настойчиво подталкивало меня на этот путь, и со временем все ясней становилось, что сомнение вело меня ко всерасширяющимся перспективам мира, в котором противоположности оказались не такими уж несовместимыми. Кроме того, сомнение необходимо, чтобы демократия действительно могла заработать в полную силу. Тоталитаризм вздрагивает от ужаса при любом сомнении в его силах, в незыблемых устоях или уставных положениях. Демократии же только пойдет на пользу, когда мы сомневаемся в политике, в мотивах наших лидеров. Противоположную позицию занимают попытки избежать беспокойной двусмысленности, заглушить честную дискуссию шовинистической бравадой, когда ты сам заворачиваешься в национальный флаг, водружаешь его на свое авто и поощряешь псевдопатриотизм, не идущий на пользу твоей нации, уклоняясь от серьезного диалога, который мог бы привести к взвешенному суждению.

Парадокс заключается в том, что «устои», которые истерически пропагандируют политические и религиозные институции, на самом деле являются лучшим свидетельством их неуверенности в собственном положении. Если устои выпячиваются столь рьяно, это, как правило, является компенсацией за бессознательное сомнение и, следовательно, далеко от того, чтобы называться честным поведением. Непреложности ведут к догме, догма – к косности, косность – к идолопоклонству, которое, в свою очередь, отбрасывает существование загадки и, как следствие, ведет к духовной ограниченности. Вынести тревогу сомнения – значит позволить большую открытость. И, если продолжить ряд, открытость ведет к откровению, откровение – к новым находкам и, следовательно, к более широким перспективам.

Сомнение – это также необходимое предусловие кардинальной открытости перед загадкой. Порой мы снисходительно относимся к представлениям, которые наши предки принимали как азбучные истины и столь же ревностно отстаивали, однако и мы сами нередко отдаем дань неисследованным трюизмам. Чем больше человечество узнаёт – и мы убеждаемся в этом всякий раз заново, – тем глубже становится загадка мироздания. Физика, химия и генетика, на которые возлагалось столько надежд десятилетия назад, все больше обнаруживают свою несостоятельность перед новыми данными и новыми вопросами сегодняшнего дня. Механизмы тела, взаимодействия между телом и умом и присутствие силы, превосходящей просто визуальное наблюдение, – наше представление об этой триаде становится все более и более неопределенным. Так как же нам не подвергать все сомнению, когда мир так обилен, а возможности сознания столь ограниченны? Наше сомнение в таком случае – это форма радикального доверия, веры в то, что мир содержит в себе больше сокровищ, чем мы считали раньше, изобилен превыше всякого понимания, и наш рост предполагает готовность принять тот парадокс, что сомнение – ключ к еще не изведанным богатствам.

Но сомнение также и страшит нас, сталкивая с экзистенциальным одиночеством, где не будет внешнего оправдания, где мы более всего рискуем быть теми, кто мы есть, и чувствовать то, что чувствуем. Об одиночестве нельзя сказать, что это одно из величайших расстройств души, но о страхе одиночества такое суждение будет вполне уместно. Мы все одиноки, даже среди шумного многолюдья, даже в самые интимные моменты. Даже когда мы одни, рядом с нами все равно кто-то есть; этот кто-то – мы сами. И вот в чем вопрос: насколько мы способны ужиться с собой? Тот, кто способен на уважение к себе, кто научился вести с собой диалог, кто уже понял, что сны и другие схожие явления проговаривают из некоего глубокого места внутри нас, – такие люди не одиноки. Мы раньше говорили о парализующей силе вины, признавая то, насколько не соответствуем ожиданиям других и своим ожиданиям. Сколь неизбежна в таком случае задача самопринятия, самопрощения, любви к себе и принятие своего одиночества.