Обретешь в бою

Чокнулись. Кристиан отхлебнул глоток и поперхнулся. Для него, привыкшего к сидру, водка была адским напитком, а папиросы после трубки, наоборот, казались легкими. Но коробка с разухабистыми запорожцами на крышке произвела неотразимое впечатление. Он нет-нет брал ее в руки, вертел, открывал, закрывал. От икры он отказался — лакомство непривычное и потому показалось невкусным.

Просидев не больше часа, он ушел, но вскоре возвратился снова, теперь уже со свертком под мышкой. Развернул — разделанный кролик. Во рту бумажка «2 кг 650 гр.».

— Сколько? — нерешительно спросил Анри, зная отца и в то же время боясь нанести смертельную обиду.

— Тысяча триста. Старых, конечно.

Анри достал две бумажки. Отец отсчитал сдачу и ушел, так и не пригласив сына к себе.

Анри опустился на стул и долго сидел молча. Стыд душил его. Лизина мать отдала им половину своего дома, а свой отец не пускает в дом. Три месяца Лизины родные не разрешали ему поступить на работу, чтобы набрался сил, откармливали, отрывая последнее от себя, а родной отец, не видавший сына целую вечность, берет с него, как барышник, деньги за ничтожного кролика… Облагодетельствовал…

Ехал бы Анри к отцу, плюнул бы он на все и вернулся назад. Но он ехал во Францию, на родину, которую любил так же, как дети любят мать, родившую их, даже когда не знают ее.

Делать Анри в Фрессеннвилле было нечего. Трудно жили здесь. Муж Мартины работал на фабрике сувениров, работал по десять часов да еще на дом брал работу. Все уже ложились спать, а он все постукивал своим молоточком, делая заготовки для сувениров. Что бы это ни было — брошки ли, серьги, настольные термометры, рамки для небольших фотографий — все имело форму замка. Получал он немного, и семья едва-едва сводила концы с концами. Шанталь тоже работала, делала картонные коробки для упаковки товаров и жила не лучше младшей сестры.

Анри с семьей уехал в предместье Парижа. Но и здесь ощущение, что ты лишний, ничейный, как киплинговская кошка, преследовало его. С каждым днем нарастало тягостное ощущение вины перед семьей. На что обрекает он жену, детей? Он еще куда ни шло, он у себя на родине. А они? Трое покинули свою страну ради того, чтобы он один жил в своей. Разве это справедливо? Он ощущал себя сыном двух матерей. Одна дала жизнь, вырастила, другая воспитала, поставила на ноги. Одна ему сродни по крови, другая — по духу. Какой отдать предпочтение? Чей он должник? Кому служить до конца своих дней?

Тоска, как зверь, караулящий свою жертву, подкрадывалась все чаще и чаще к нему и грызла, грызла, пока он не принял окончательного решения: надо вернуться обратно.

С этой мыслью Анри теперь засыпал и просыпался. Желание это было неизмеримо сильнее того, которое влекло его сюда. Тогда он был только во власти эмоций, сейчас осознал и продумал все сполна.

А на кухне, заставленной снедью, не уместившейся на праздничном столе, вел пресс-конференцию Сережка. Он захлебывался от восторга. Все ему нравилось во Франции. В школе особая система поощрения: ответил хорошо — получи талончик. Десять талончиков дают право на подарок: книжка, пластмассовый лимузин, картинка для вырезания. Взял билет в кино — и сиди два, три сеанса, пока не надоест. А фильмы какие! Стрельба, беготня, погоня! Если попадется двухсерийный фильм, то человек сорок ухлопают! А магазины игрушек! Все, все есть там, начиная от рогаток, тех самых рогаток, которые здесь приходилось делать самому, до ракет дальнего действия и летающих самолетиков. Жаль только — дорого, не по карману было. Впрочем, иногда игрушки приходили домой сами и даже бесплатно. Следи только, чтобы мама покупала стиральный порошок фирмы «Бонюкс», и обязательно найдешь в нем либо оловянного индейца верхом на коне, либо свисток, либо пластмассовую легковую машину.

Сережка демонстрирует свои сокровища, не все сразу, по одному, и приговаривает:

— Видишь! Видишь! У пас до этого не додумались. Порошок — так порошок, мыло — так мыло. А говорят, все для детей, все для детей…

Глава 17

Сквозь тяжелое забытье Рудаев ощутил на своей щеке чью-то руку. Мать? Он не открыл глаза, отдаляя ту минуту, когда надо будет выслушивать какие-то слова и самому говорить что-то. Но рука, мягкая, легкая, почти невесомая, никак не походила на материнскую. Неужели Дина? Сердце радостно дрогнуло, но тотчас радость пригасла. Он увидел себя ее глазами. Одетый, безвольно распластанный на кровати, уткнувшийся лицом в стенку. А где эта проклятая бутылка? Неужели валяется на полу, как у вконец опустившегося? И в комнате ералаш.

Рука прошлась по небритой щеке, по подбородку. Нет, это не Дина. Да и откуда мог взяться у нее ключ? Разве что мама дверь не закрыла. Так нет же, закрыла. Конечно, закрыла. Еще подергала, сам слышал. Резко повернулся, машинально поправив галстук, и глаза полезли на лоб.

— Жаклина!

— Вот и встретились снова, Боря…

Эти обычные слова, сказанные как-то особенно, проникновенно и радостно, вывели Рудаева из состояния столбняка. Он вскочил, обнял Жаклину, поцеловал в одну щеку, потом в другую.

— Ты понимаешь… — промычал виновато.