Обретешь в бою

Не особенно силен Троилин в полемике. Отчасти еще и потому, что к недозволенным приемам не прибегает. Ему нужно время, чтобы собраться с мыслями. Последний довод Рудаева его особенно озадачил. — Что решил Штрах после ознакомления с цехом? — спросил Рудаев.

— Он мне не докладывал.

— И вы не поинтересовались? Ведь вы несете моральную ответственность за этот цех.

— Где была твоя ответственность, когда ты мне печь угробил! — вдруг бросился в атаку Троилин. — Смотрите, какой ответственный ферт нашелся морали читать!

Директор смолк. И не потому, что выкричался. Схватило сердце. Он хотел скрыть свое состояние, крепился. Но боль усиливалась, он достал нитроглицерин, сунул таблетку под язык.

Рудаеву стало жаль его. Не виноват он в конце концов, что несет непосильную ношу. Виноваты другие, те, кто заставляет нести ее. Продолжать разговор в такой ситуации было бы жестоко, уйти, ничего не решив, — значит проявить слабость. Он сидел и молчал, не представляя себе, что делать дальше.

Одной таблетки оказалось мало, Троилин достал другую. Лицо его странно обмякло, и весь он как-то осел.

— Я уйду. — Рудаев не на шутку встревожился.

— Сидите.

Троилину хотелось закончить этот разговор сегодня, сейчас. Отдышавшись, он сказал присмиревшему Рудаеву:

— Самое лучшее, что вы можете сделать, — это вообще уйти по собственному желанию.

Рудаев долго смотрел директору в глаза и, когда тот отвел их в сторону, тихо произнес:

— Я так просто из боя не выйду.

— Напрасно. Вам гораздо спокойнее было бы на другом заводе. Здесь вы стали фигурой одиозной, поймите это. При одном упоминании вашего имени кое-кто теряет душевное равновесие. И дружески советую: выбирайте должность поменьше, такую, чтобы тормозила вашу буйную инициативность, держала в узде. Все ваши начинания кончаются крахом. Вы не задумывались над этим?

Рудаев пригнул голову. Он почувствовал себя беззащитным. Когда на него орут, он словно надевает на себя непроницаемую броню. А если вот так, по-человечески, становится податливым, даже уязвимым.

Ему показалось, что директор прав. Он прекрасно работал сталеваром. Легко и споро. И времени у него оставалось много свободного, и со всеми в ладу жил. Завидовали ему, правда, «старички» — вот, дескать, без году неделя сталевар, а печь ведет, как бог. Но это была хорошая, нормальная зависть рабочего человека, которого превзошли в мастерстве, зависть полезная, заставляющая подтягиваться. А стал подниматься — и отношения с людьми осложнились.

— Право же, я вам зла не желаю, — миролюбиво продолжал Троилин. — Поработайте на другом заводе. Везде своя специфика. Столкнетесь со множеством нового. Это расширит кругозор, обогатит. Пройдет время — и переоцените ценности, остепенитесь. — Он улыбнулся, посмотрел на Рудаева снисходительно-отеческим взглядом. — У. меня хлопот и забот невпроворот. И если каждый подчиненный будет доставлять мне столько беспокойств и неприятностей, сколько доставляете вы… Вам не нравлюсь я, не нравится Гребенщиков, не нравится новый цех. Ну какой из этого напрашивается вывод?

— А вы сами себе нравитесь, Игнатий Фомич? — вырвалось у Рудаева, и даже рот остался у него открытым, настолько неожиданной была эта реплика для него самого.

Лицо директора стало наливаться кровью. Опять удар в больное место. Он-то хорошо знал все свои слабости, но тешил себя мыслью, что другие их не видят. Во всяком случае, немногие видят. И не этому зарвавшемуся инженеру разбирать его на составные части.

Нажал кнопку звонка, вызвал секретаршу.

— Ольга Митрофановна, напишите приказ, — глухо произнес он, — об увольнении Рудаева Б. С. — не спутайте инициалы — за… Ну, в общем, не выполнил задания по освоению конверторного производства, самовольно оставил работу в Тагинске. Дайте мне на подпись и немедленно разошлите по заводу.

Троилин явно спешил отрезать себе пути к отступлению.

— Что ж, спасибо, Игнатий Фомич, — сказал Рудаев с досадой в голосе, которую не смог, да и не хотел скрыть.

— На здоровье, — безмятежно отозвался директор. На улице бушевала ранняя весна. Торопясь, бежали ручьи, растревоженно кричали галки, и солнце, вырвавшись из зимнего плена, неистовым свечением торжествовало свою победу. Даже легкая примесь заводских дымов не смогла заглушить пьянящих весенних запахов талой земли, снеговой воды и озона.

Рудаев остановился на ступеньках подъезда, вгляделся в сверкающий радостный мир и как никогда почувствовал себя слабым, изломанным и одиноким.

«А все-таки я паршивец, — мысленно упрекнул он себя. — Одиночество ощущаю лишь тогда, когда скопом наваливаются неприятности и когда позарез нужна моральная поддержка». Но тут же понял, что это не от эгоизма. Просто у него одиночество — неизбежный спутник досуга, а досуг шагает рядом со злоключениями.