Обретешь в бою

На заводе к Жукову отношение особое — и любят, и побаиваются. Большой, медвежеватый, добродушный, он покорял, как все истинно сильные люди, своей работоспособностью, бьющей через край энергией, конкретностью указаний и всегда хорошим расположением духа. Однако христианской незлобивостью он не отличался и мог распушить так, что потом костей не соберешь. Случалось это с ним раз в году, но опасались его гнева целый год.

Жуков широко улыбнулся, увидев Рудаева, мощно тряхнул ему руку, хотя расстались они не совсем дружелюбно. Обиделся на него Жуков за уход с завода — не хотелось терять хорошего, перспективного работника. Но потом смирился. Цех, какой строили в Приморске, для истинного мартеновца соблазн непреодолимый.

— Что, лавры первой печи не дают покоя? — Жуков хитровато прищурил большие светлые глаза.

— Не то. Вот стою и думаю: что вы будете дальше делать? Ну дадите полмиллиона тонн, ну еще дадите. А потом?

— Потом пусть министерство думает. Либо все печи так снабжать и цехи перекраивать, либо, если такой возможности не предвидится, работать меньшим числом агрегатов. И в том и в другом случае производительность труда возрастет. Но в первом варианте будет еще и металла больше, а во втором металла останется столько же. Что нам выгоднее?

— Металла больше.

— Хорошо, что понял. А ведь многие не понимают. Я думаю, когда Ленин говорил, что производительность труда — самое главное, он подразумевал под этим и рост производительности агрегатов. А у нас некоторые деятели как рассчитывают рост производительности труда? Посокращают несчастных уборщиц, посыльных, лаборанток — выплавка на каждого работающего увеличивается, производительность труда вроде возрастает, а количество тонн как было, так и осталось. Это тоже полезно — высвободить рабочую силу, которой у нас не хватает. Но генеральный, истинный путь — увеличение производства. И еще есть одно немаловажное соображение. Эта печь дает на триста тысяч тонн больше, чем любая другая такой же мощности. Вот завести десять подобных печей в Союзе — и дополнительно три миллиона стали в карман государства.

— Убавьте наполовину, — поправил Рудаев.

— Почему?

— Потому что на остальных печах, которые обездолите за счет этой, вы недополучите. К тому же такой распорядок развращает морально. И тех, кто в передовых ходит, и тех, кто в отстающих числится. Вот и попробуйте взвесить плюсы и минусы.

— В общем, не наше с тобой дело решать эту проблему, — заключил Жуков. — С нас достаточно, что поставили ее. А если всерьез — чего приехал?

— Если всерьез — на работу устраиваться.

— Что, уже и из конверторного попёрли? Ух ты, резвый какой!

Жуков рассмеялся. У него и так приятное лицо, но улыбка делает его эдаким рубахой-парнем.

— Даже с завода.

— Вообще назад перебежчиков не принимаю. Но тебя возьму. На какую роль — это подумать надо. Свалился как снег на голову. Для начала ткну куда-нибудь, не взыщи, а месяца через два у меня ожидается перестановка.

— Вот к этому времени я и подъеду.

Жуков дружески хлопнул Рудаева по плечу и пошел по пролету.

К первой печи Рудаев не торопился. Ее сталеварам надоели любопытствующие паломники. Они отвлекали всевозможными вопросами, большей частью несуразными, даже глупыми. Кроме того, Рудаев вообще настороженно относился к прославившимся рекордами. Видел таких, которые забывали, что всем обязаны коллективу, и платили ему черной неблагодарностью — зазнавались. Видел других: вспыхнут, как метеоры, и, как метеоры, погаснут.

Вот почему, наблюдая за ходом операций, Рудаев все время поглядывал на Холявко — как теперь ведет себя с людьми. Он помнил Холявко уже достаточно известным сталеваром. Парень располагал к себе спокойным нравом, неторопливой оперативностью в решениях и действиях, чувством внутреннего достоинства, которое, однако, не переходило в спесь, и было бы очень обидно увидеть его другим, уже испорченным славой.

Нет, вроде все по-прежнему. А что касается дисциплины в бригаде, так он всегда поддерживал строгую дисциплину. Сказал — выполни. И даже не обязательно говорил. Научил понимать взгляд и жест. У него уже в ту пору был налажен с подручными безмолвный контакт.

Холявко сам подошел к Рудаеву. Подал руку ладонью кверху (говорят, этот жест характерен для очень откровенных людей), сказал с укором.

— Недавно знакомы были.

— Вроде.

— А что так кисло? Наговорили небось что-нибудь?

— Пока нет.

— У нас могут. Удивительные есть люди. Не в цехе. За забором. В глаза человека не видели, а сболтнуть — хлебом не корми. Вот недавно в завком вызвали. Сигнал, оказывается, пришел, будто я в поликлинике свою мать хотел вне очереди к врачу протолкнуть. И, самое смешное, что я и сам в поликлинике ни разу не показывался, и мать у меня уже два года не была — к пей езжу.

— К этому надо относиться спокойнее. Клевета — спутник славы, — философски заметил Рудаев.

— Лучше, пожалуй, — «хвалу и клевету приемли равнодушно».

— Если вас больше устраивает, пусть будет так.

— Только вот равнодушие подобного рода приходит со временем и не ко всякому.

— Как учеба?