Обретешь в бою

— Всему не научишь. Я в тебе твердость вырабатывал. Основное мужчинское свойство. А гибкость изволь самотужкой постигай. Начал бы с гибкости, так и гнулся бы то туда, то сюда. — Серафим Гаврилович взглянул на мрачное лицо сына и добавил: — Пора бы в гости заявиться, хоть мать проведать, если отец не нужен. Долго будешь по чужим людям околачиваться?

— До воскресенья.

— А с воскресенья? — спросил отец с затаенной надеждой в голосе.

— На свою квартиру перееду.

Серафим Гаврилович засопел, что было верным признаком гнева, но не стал донимать сына упреками, придержал себя.

— В новом доме? — поинтересовался он.

— В новом.

— Что ж, вольному воля…

— Не сердись, батя.

Серафим Гаврилович снова засопел, потянул носом раз, другой, сказал со спокойной грустью, покорившись обстоятельствам:

— На новоселье не забудь пригласить.

— Это уж как водится. А пока что возьми на всякий случай. — Рудаев протянул отцу ключ.

— Ты мне, Борис, скажи, почему в мартене все наоборот получается? — снова вернулся к наболевшему Серафим Гаврилович. — Когда не нужно — свод заваливается. А сейчас так бы здорово, если б хоть один заиграл… Вздохнули б немного без простоев. А металла ничуть не меньше.

Над головами заскрипел микрофон — начальника цеха искал диспетчер завода. Рудаев подошел к телефону и услышал самую радостную новость, какую только могли ему сообщить: прибыл эшелон с изложницами, второй на подходе.

Вернулся к отцу неожиданно для него веселый. Рассказал.

— Это, разумеется, капля в море. Но, похоже, дело сдвинулось с мертвой точки, — попытался обнадежить сына Серафим Гаврилович. — За перегрев плавок гоняй. Иначе мы изложницы враз угробим. Гоняй, не стесняйся. Лишь бы по справедливости.

— Вот этому я сызмалу обучен.

Рудаев положил руки на широкие плечи отца и почувствовал, как они подались к нему. Суровый старик обрадовался этому сыновнему порыву, сжался, притих, насторожился.

Не хотелось Рудаеву уходить от отца. Давно не видел его таким заботливым, таким душевным. Захотелось согреть его какими-то своими, нетрафаретными словами, но они не рождались.

— Жениться тебе, Боря, пора, — раздумчиво сказал Серафим Гаврилович. — Своя хата будет — хозяйка в хате нужна.

— Невесты нет.

— Так-таки нет? Невест хоть пруд пруди. Только свистни. Ты же у меня вон какой!

— Какой это такой?

— Не как все. Лучше.

— Не хочу я так, батя. Да и сложное дело быть женой мартеновца. И муж есть — и вроде не замужем.

— Да, наши жены — печи загружены… — с самой серьезной миной проговорил Серафим Гаврилович. — Не всякая женщина такую жизнь выдержит. Особенно с — тобой. Ты ж не привык в пристяжных ходить. Как коренная тащишь.

— Что делать, бывают жертвенные должности.

— А ты с Гребенщикова пример бери. После семи — хоть трава не расти. Это его Америка научила. Там начальник иногда километров- за семьдесят живет и по всякому поводу в цех не бегает.

— Я с тебя пример взял. Когда в оберах ходил, тоже ни дня, ни ночи не видел. Такая уж, видать, порода скаженная.

— Все было… И по трое суток домой не показывался.

— Легче других учить…

— Учить всегда легче. Учить и советовать…

— И все же посоветуй, что с шестой делать. Задумался Серафим Гаврилович. Снова пристально стал смотреть в печь, будто в переливах огненной струи искал ответа.

— Затихли, говоришь? — наконец произнес он. — Но затишье бывает перед бурей. Сорвется в республике план по строительству — представляешь, какой скандал поднимется? Как у нас иногда? Одной-единственной плавки к плану не хватает — и чего только не натерпится сталевар, который именно эту последнюю плавку не выдаст! То было бы сто процентов с десятой, а то девяносто девять и девять десятых. Ярлык срывщика обеспечен, человек сразу становится притчей во языцех. Все шишки на одного, будто этот один во всем виноват.

— А конкретнее что?

— Вот те раз! Куда еще конкретнее?

— В таком случае навари подину. Ей большое испытание придется выдержать, а твою руку я знаю.

Глаза Серафима Гавриловича загорелись.

— А что, тряхну стариной! Наверно, уже последний разок. — И заулыбался не свойственной ему молодой улыбкой. — Хотя, говорят, последняя у попа жинка…

Рудаев протянул отцу руку.

— Тогда выходи с утра.

Глава 12

Не стало легче Рудаеву после принятого решения. Строители ликовали, но ни одного слова признательности он не услышал. Некоторые даже ворчали — зачем было зря кочевряжиться столько времени? А цеховики приуныли. Не все высказывали свое неодобрение действиям Рудаева, но он чувствовал это. То брошенный исподлобья взгляд, то разговор, неожиданно прекратившийся при его появлении, выдавали настроение людей. А Пискарев по старой дружбе заявил напрямик:

— Разочаровался в вас народ. Когда за горло брали — на дыбки становились. И вдруг сели на задние ноги. И с техсоветом так. То как с писаной торбой с ним носились, одно в одно думали, то насупротив него пошли.

Рудаев попытался успокоить Пискарева. Признался, что собирается остановить печь после нескольких плавок, но другим этого сказать не может.