Обрученные

— Я думаю, люди должны иметь возможность сами выбирать свою пару, — говорю я сбивчиво.

— Но чем это закончится, Кассия? — спрашивает она. Ее голос звучит терпеливо. — Потом вы скажете, что люди имеют право сами решать, сколько иметь детей, и где они хотят жить, и когда они хотят умереть.

Я молчу, но не потому, что я согласна. Я думаю о дедушке. «Покорно в ночь навек не уходи...»

— Какое нарушение я совершила?

— Простите?

— Когда меня вызвали из класса через порт, в сообщении было сказано, что я совершила нарушение.

Чиновница смеется. Ее смех звучит легко и тепло, но будто холодные иголки втыкают в кожу моей головы.

— О, это была ошибка. Еще одна, оказывается. Похоже, они все время случаются, когда дело касастся вас. — Она наклоняется немного ближе. — Вы не совершали нарушения, Кассия. Пока.

Она встает. Я смотрю на сухой фонтан, изо всех сил желая ему воды.

— Вы предупреждены, Кассия. Вы понимаете?

— Я понимаю, — отвечаю я чиновнице. В этих словах — не все ложь. Отчасти я ее понимаю. Я знаю, почему она и ей подобные обязаны охранять такие ценности, как стабильность в Обществе и существующий порядок вещей; какая-то часть моего сознания уважает это. Но я эти ценности ненавижу.

Встретив, наконец, ее взгляд, я читаю в нем удовлетворение. Она знает, что победила. Она видит по моим глазам, что я не подвергну Кая еще большему риску.

— Здесь для тебя посылка, — с нетерпением сообщает Брэм, когда я возвращаюсь домой. — Какой-то человек принес ее. Наверное, там что-то хорошее. Чтобы получить ее, мне пришлось оставить им отпечатки пальцев в датаподе.

Он идет за мной на кухню, где на столе лежит маленький пакетик. Глядя на мягкую коричневую оберточную бумагу, я думаю о том, сколько слов о своей истории мог бы написать на ней Кай. Но он не может больше этого делать. Это слишком опасно.

И все равно я осторожно убираю бумагу. Разворачиваю медленно, чтобы потянуть время. Брэм почти вне себя:

— Ну, скорее же! Скорее!

Не каждый же день приносят посылки. Увидев содержимое пакета, мы оба вздыхаем. Брэм — от разочарования, я — от чего-то другого, что трудно определить. Сожаление? Ностальгия?

Это кусочек ткани от моего платья, в котором я была на моем Банкете обручения. По традиции они поместили шелк между двумя пластинками чистого стекла, окаймленными узкой серебряной рамкой. И стекло, и атлас отражают свет, ослепив меня на момент и напомнив о стеклянном зеркальце в потерянном навсегда медальоне. Я впиваюсь взглядом в ткань, стараясь вспомнить тот вечер, когда мы все были розовыми, и красными, и золотыми, и зелеными, и сиреневыми, и голубыми.

Брэм стонет.

— И это все? Кусок твоего платья?

—А ты что думал, Брэм? — спрашиваю я и сама удивляюсь желчности своего тона. — Что они пришлют обратно наши артефакты? Что там лежат твои часы? Не надейся. Они не вернутся к нам. Ни медальон. Ни часы. Ни дедушка.

На лице братишки смятение и боль. Прежде чем я успеваю сказать хоть слово, он выбегает из кухни.

— Брэм! — кричу я. — Брэм...

И слышу звук закрываемой двери.

Я поднимаю коробочку из-под образца и вижу, что она вполне подходит для часов. Брат посмел надеяться, а я высмеяла его за это.

Мне хочется взять эту рамку и пойти с ней на ту лужайку, где я была сегодня. Я буду стоять у сухого фонтана и ждать, пока чиновница найдет меня. И когда она спросит, что я тут делаю, я скажу ей и всем остальным, что я знаю: вместо всей жизни они дают нам ее клочки. Я не хочу получать только образцы и кусочки реальной жизни. Пробовать на вкус, но оставаться голодной.

Они в совершенстве постигли искусство делать вид, что они дают нам свободу; но когда мы хотим ее взять, они кидают нам маленькую кос» точку, и мы хватаем ее, довольные и умиротворенные, как собака, которую я наблюдала однажды в гостях у бабушки и дедушки в сельскохозяйственных районах. Они годами совершенствуются в этом занятии; что же я удивляюсь, когда они проделывают это со мной снова, и снова, и снова?

И хотя мне стыдно за себя, я беру кость и держу ее в зубах. Кай должен быть в безопасности, это самое главное.

Я не принимаю зеленую таблетку. Пока я сильнее, чем они. Но не настолько сильна, чтобы сжечь последнюю часть истории Кая до того, как прочту ее. Часть, которую он вложил мне в руку, когда мы шли через лес, спускаясь с холма. «Этот кусок последний, — говорю я себе. — Больше я читать не буду. Только этот».

Это первый цветной рисунок из тех, которые он мне давал. Салфетка сложена пополам, изображая две жизни — двух мальчиков, младшего и старшего. Справа — низко на небе красное солнце. Младший Кай опускает на землю два слова: «отец» и «мать», Они исчезают с рисунка. Они остались позади, но занимают так много места в его памяти, что их незачем рисовать снова. Он смотрит наверх, на старшего Кая, тянется к нему.

Их было слишком тяжело нести, и я оставил их позади себя и ушел для новой жизни, на новом месте, но никто не забыл, каким я был. Я не забыл, и те, кто следит за мной, не забыли; они следили за мной годами, следят и поныне.