Обрученные судьбой (СИ)

— Он не мог рассказать, — растерянно покачал головой Ежи, невольно озвучивая то, что пришло в раскалывавшуюся от похмелья голову. — Без языка-то…

И только, когда Владислав вдруг сорвался с места и буквально выскочил вон из темницы, сообразил, что невольно сам же и проговорился. Весь день он напрасно пытался убедить ратников, стоявших у двери каморы, позвать к нему пана ордината, но те всякий раз отвечали ему отказом. После обедни в камору спустился епископ, который осыпал Ежи тихими упреками за то, что тот устроил прошлым вечером.

— Я тщетно пытаюсь убедить Владислава в твоей невиновности, но ты сам вырыл себе эту яму, — качал головой бискуп. — Хорошо, что этот немой мертв, не укажет на тебя. Не говори боле ни слова, слышишь, пан Смирец? А про то, что с языка слетело, скажи, что дьявол с хмеля язык водил, не ты сам. Иначе сгинешь, слышишь! Vincula da linguae vel tibi vincla dabit (6)!

— Мне нужно переговорить с Владеком, — упрямо стоял на своем Ежи.

— Ты уже наговорился, пан, с ним. Да и не пойдет он. Зол, как черт. Все порывается к тебе спуститься да пани Барбара, послушная слову моему, ведает, как его удержать от того, — бискуп поежился от холода, идущего от этих темных стен, спрятал руки в рукавах сутаны от легкого мороза.

— За свою шкуру трясешься, пан бискуп? — усмехнулся Ежи и тут же скривился от боли. — Не бойся, я ни слова не скажу Владеку о тебе.

— Дурень ты старый, пан Смирец! Дурень и пьяница! — огрызнулся епископ. — Мне-то ничего Владислав не сделает, удалит от себя, будет своей ненавистью раны наносить. Я под защитой Церкви святой как никак. А ты же… Вот и пытаюсь, как могу тебя вызволить из той ямы, куда ты сам себя поместил. Меньше пей, пан Смирец, толку боле будет! — а потом спросил, понижая голос, чтобы не услышали ратники за дверью. — Это верно, что ты пана Добженского погубил? Requiescat in pace! — перекрестился епископ, когда Ежи хмуро кивнул. — Зачем? Зачем?! И о том молчи! Ни слова! Слышишь? Не будет обвинения — не будет вины…

Обвинения в убийствах, в которых подозревал Владислав старого шляхтича, были сняты в тот же вечер. Но не епископу удалось это, как ни пытался тот убедить племянника, вызывая в том лишь глухую злость, а самому пану Добженскому, который собственной персоной вдруг ступил в залу, где ужинал ординат. Владислав даже поднялся в удивлении со своего места за столом, когда заметил Тадеуша, шедшего через всю залу с таким безмятежным видом, словно он отсутствовал не месяц, а только вчера расстался с Заславским.

— Salve {7}, пан ординат! — поклонился Добженский удивленному Владиславу. — Пан позволит занять место подле него за столом? Я чертовски голоден! Прошу прощения за эти слова у пана бискупа, — он поклонился легко епископу, что так же растерянно глядел на него.

— Где пан Смирец? — спросил Добженский, склоняясь ближе к Владиславу, чтобы ни одно слово не было услышано посторонними ушами, жадно поглощая поданного ему жаренного карпа под хмурым взглядом ордината. — Не вижу его за столом. Снова сбила с ног чарка водки?

— Он в каморе, — коротко ответил Владислав, подмечая бледность Добженского, его странную болезненную худобу, вспоминая, как тот поморщился при объятии. — Признался, что убил тебя.

Добженский кивнул, потом вытер руки о скатерть и полез за ворот жупана, протянул Владиславу обломанную стрелу с совиным опереньем.

— Не он то был. Вот память мне. В спину прилетела, — сказал Тадеуш, поворачиваясь к Владиславу и глядя ему прямо в глаза. Он колебался, не зная, стоит ли ему рассказывать то, что он узнал, а потом решился, вспомнив, как дрожала стрела в стволе сосны между пальцев Владислава. — Едва не убила меня. Только одно ребро царапнула. Пробей между — я бы тут уже не сидел. Я в Лисьем Отворе отлеживался скрытно от всех, а знать не давал, потому как могли довершить то, что начали, и тогда прощай, пан Добженский, несмотря на все его расположение и преданную любовь! — а потом улыбка ушла с его губ, вмиг посерьезнели глаза. — Я видел ее, Владислав. Как тебя за руку держал, как твой голос слышал ее. Она жива.

— Ты о ком? — глухо спросил Владислав, хотя знал, уже знал ответ на свой вопрос, ведь сердце тихо шепнуло это имя вдруг вопреки возражениям разума. Длинные пальцы сжали подлокотник кресла. Темные глаза сверкнули плохо скрытой надеждой.

— Панна Ксения, Владусь, — прошептал Добженский. — Она жива. На дворе Ежи хозяйкой живет, хлопы его в подчинении ходят у нее. Шляхта окрестная в уважении держит. Увез он ее тогда да у себя на дворе скрыл от всех.

— Говори! — глухо прошипел Владислав, видя, как тот явно не договаривает, что-то хочет скрыть от него. Добженский отвел в сторону взгляд, словно разглядывая шляхту, что сидела за столами перед ним, лица и платья, не в силах смотреть на Владислава.