Обручник. Книга третья. Изгой

Порой ему кажется, что он излишне подозрителен. Даже мнителен. Но при глубоком размышлении вдруг понимает, что по большому счету его не за что любить.

Уважать, другое дело. А любить…

Ведь он всех держит почти в боевом напряжении. Как на войне.

Некоторые это понимают и не ропщут. А иных – на вольготу тянет.

Больше пропадать по непманским палаткам, чем на заводе у рабочих и на полях у крестьян.

В одной книге он такую мысль вычитал:

«Тот, кто научится радоваться труду, будет горем считать безделье».

Радости особой он на лицах своих соратников не видит. Но и унылости ярко выраженной не прослеживается.

Эту его мысль перебило появление Надежды.

– Прошу к столу! – провозгласила она как можно торжественней.

Рассаживались бесшумно, даже, кажется, бесстрастно. По заведенному ранжиру.

– Если не возражаете, – начал Сталин, – я сам скажу посвященный себе тост.

Все бледно закивали.

– Давайте совместно доживем до того дня, когда главной проблемой будет одна – как можно больше выпить за здоровье друг друга.

2

В душе зрело какое-то торжество.

Гитлер еще не знал, какое именно.

Но оно знобило, будоражило, возвышало над самим собой.

А повод всему этому был весьма примечательный.

Однажды он закоченел так, что не мог выступать там, где его желали слышать. И ни его одного. Ораторов на том сборище хватало. И все они говорили то, что от них ждали. Но не было его.

И когда Рудольф Гесс сказал, что он, в общем-то, тут, только не может говорить. Толпа возликовала. И он вышел к ней.

И только помахал рукой, как обрел то самое состояние, о котором сказано чуть выше, оттого, что понял то, что ускользнуло от постижения. Он стал – символом.

И вдруг он почувствовал, что неспособен – вот так – в открытости вести диалог с самим собой. С другими – с превеликим удовольствием.

И как только начинал самому себе задавать вопросы, то от них тут же кукожилась душа.

Его оскорбляло упоминание таких имен, как Маркс.

Но вместе с тем он помнил, что этот волохатый еврей, как выяснилось, не очень идеальный в том, что исповедовал, сумел создать учение своего имени.

По нем сходят с ума не тогда, когда он появляется на публике, а когда начинают изучать или просто читать. И гордо именуют себя марксистами.

Правда, за последнее время – видел он – за ним тоже кто-то усердно записывал. Ибо – в этом жутко даже признаться – он не знает, о чем говорит.

Нет, общее направление, конечно, у него где-то в сознании прорисовано, как, например, изумление, что на улице не зима, а лето, и не более того.

Все остальное подчинено лавине словесных изысков и экспериментов.

Причем мгновенных.

И, видимо, именно это порождает тот самый магнетизм, который притягивает к нему толпу.

Люди – простые, двух слов не умеющие связать, не учатся у него красноречию. Они ощущают значительность в своем молчании, не отвергая наличия собственного ума.

Болтуны же и пустобрехи, кому сам Бог дал возможность подражать ему, понимали, что ниша, на которую они рассчитывали, более чем занята.

Это если бы в норку слизняка, влез бы тарантул.

Но одно обстоятельство в том самом диалоге, который вел Гитлер с самим собой, его буквально корежило.

Чем выше поднимался он до глобальных размышлений, тем отчетливей понимал, что слова его вот-вот сойдутся в смертельной схватке с делами.

И будет выбит главный, который и сделал ему тематичную весомость, козырь.

А речь идет все о тех же проклятых евреях. В трезвости размышлений он понимал, что иудеи, в общем-то, находились в равных с немцами условиях. Даже кое в чем и в худших.

Но они сумели сорганизоваться, сплотиться, развиться. А немцы так и пребывали в одной поре.

Если не считать, конечно, изнуряющую душу зависть к успехам тех же евреев.

И вот сейчас, когда партии нужны деньги, взять их, если надеяться только на немцев, буквально негде.

«Германия, – как кто-то сказал, – процветает в упадке».

Это своего рода защитная реакция от вымирнаия.

А мужчины?

В России бы их назвали «мужланы» за то, что именно ни на что не способны и ничему хитрому и умному не учены.

Их надо загнать в военную форму и выбивать дурь муштрой. Но на что пошить мундиры? И за какой дьявол кормить всю эту ораву, готовую, как саранча, обглодать до праха любую съедобность?

И вот в пору того самого внутреннего диалога, он вроде бы невзначай спросил у своего сослуживца Рудольфа:

– Так где же взять деньги?

На что тот просто так ответил:

– У евреев.

– Но ведь мы… – начал было Гитлер и вдруг перебил себя мыслью, которая к нему никогда не приходила.

Ведь, помимо мыслей, чувств и прочих атрибутов самовыражения, существуют и инстинкты. Ну о женских он был более чем осведомлен. А вот о том, который в простонародии зовут «жлобством», как-то не подумал.

– Евреи сильны не только тем, что могут сделать из мухи слона, а потом из слоновой кости бусы.

Это – Гесс.

– Они отца родного не пожалеют, если запахнет выгодой.

– Значит… – начал Гитлер.

– И – не сомневайся, – перебил его Рудольф. – Это неиссякаемый капитал человечества.

Так в сущность Гитлера крысой-донногрызкой влезла хитрость, от которой захватывало дух и обмирало сердце.

3