Обручник. Книга третья. Изгой

13.03. В селе Баланда Саратовской губернии кулак Оскомин сжег себя и всю свою семью, запершись в хлеву вместе с коровами и лошадьми.

Глава седьмая. 1931

1

«Талант и время».

Сталин написал эти три слова, удрученно взятые в кавычки, и только тут понял, что не должен опускаться до литературной критики.

Это удел Авербаха или Фадеева, которым, как говорится, и перья в руки.

Но…

Тут Сталин вдруг увидел перед собой, можно сказать, зверя в человеческом обличье: умного, коварного и неимоверно талантливого.

В Москву он явился из Воронежа.

Потихоньку, с фельетонов и сатирических поделочек, подбирался к горлу Советской власти.

А она, успокоенная или даже убаюканная легоньким словословием бездарных борзописцев, присмирела.

И потому почти никто не среагировал на первый укус Андрея Платонова, который он совершал посредством публикации повести «Город Градов».

Сперва подумали, что он счастливый сатирический соперник Михаила Зощенко, которого в приятных дозах можно читать без ограничений.

Платонов же оказался другим.

Уже в первом своем сборнике «Епифанские шлюзы», куда, кстати, и вошла повесть «Город Градов», заставила того же Авербаха – бахнуть. Критикой, конечно.

Но за Платонова, как бы косвенно, вступился Александр Фадеев.

Ему, только что удивившему мир своим «Разгромом», хотелось, видимо, подчеркнуть свою широту, и он пошел буквально тянуть за все что ни попадя Платонова. Из безвестности, конечно.

И он позволяет в рапповском журнале «Красная новь», опубликовать повесть «Впрок».

Может, этого особо и не заметили бы, но – надо знать Платонова – он снабдил ее сатирическим подзаголовком «Бедняцкая хроника».

И, наверно, именно это обстоятельство привлекло внимание Сталина к этой публикации.

Реакция была более чем бурной. Как смогли? Этот вопрос был самым невинным из тех, которые задал Сталин всем, причастным к этой публикации.

Колхозы едва зацепились за какую-то живинку своего существования – и вот тебе – соль на рану! Причем горькая соль.

Фадеев, уже наломавший в Москве плечи на преодоление острых углов, тут же, как говорится, размазал повесть Платонова по асфальту, а самого автора приложил как ярлык с указанием: «Ногами топтать без ограничений».

Сталина же сразило последнее время одно удивление. И связано оно было с кошкой. Ну, естественно, названной традиционно Муркой. И вот эта Мурка буквально не слезала с рук детей, да и самой Надежды тоже.

Единственным, кто к ней был нейтральным, это сам хозяин дома. И подобное Мурку, наверно, в определенной мере, злило.

Поэтому, стоило ему только встать и – в утреннем безлюдии – направиться куда-то внутри квартиры, как тут же оказывалась на пути Мурка.

Она – традиционно – ни ластилась, ни мурлыкала, а ложилась поперек дороги так, что ее приходилось двигать ногами впереди себя.

Иногда она попадала одной из лап или хвостом под стопу.

Тогда Мурка орала так, что пробуждала всех спящих, и они, чаще в три пойма, призывали ходить по комнате аккуратнее.

Но уже через минуту Мурка, как ни в чем не бывало, опять ложилась ему под ноги.

И Сталин про себя тогда решил, что кошку такой нетрадиционной сделали руки.

Она уже не могла пробудиться, чтобы сразу же не быть ласканной и тисканной.

Так было с литераторами. Заласканность многих не только ощущалась, но и была видна «накальным» образом.

Вон как измывался над терпением Советской власти Сергей Есенин.

С другим посылом, но не менее дерзок, был Маяковский.

Начал поход на его терпение и Осип Мандельштам.

Где-то там затаился кто-то еще.

И вот – Платонов.

И Сталину не просто хотелось обозвать этого врага коллективизации «сволочью». Но и показать, что он достойный противник.

Достойный потому, что талантливый. Ибо употребил те лозонговизмы, которые подчеркивают убогий вид современного, намахнувшегося на перемены человека.

И он вслух прочитал начало повести «Сокровенный человек»:

– «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе своей жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».

Сталин посидел в раздумье, зачеркнул заголовок несостоявшейся статьи, и произнес:

– Этого руки явно никогда не заласкают.

2

Редко кто – без особого труда – воспринимает, в общем-то, для любого сознания доступную истину, что человек большей частью своего существа обращен к жертвенности.

Сталин это знал.

Надежда Аллилуева – нет. И даже не хотела слышать, когда об этом заходила речь. Еще сразу в послереволюционном Питере ей как-то об этом намекнула мать. И, как она поймет дальше, далеко не случайно.

Наде исполнилось шестнадцать, и она как-то уж больно решительно взрослела, вовлекая в этот процесс беспокойство своих родителей.

И тогда мать сказала:

– Роль жены – правильно распределить свои силы между смирением и пониманием мужа.

И тогда Надя вскипела:

– Так что, я должна приспосабливаться к обстоятельствам?

– А как же ты хотела?

Тут вошел отец, и разговор сам собой иссяк.

Но остался на душе какой-то, непонятно какого толка осадок.