Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

— Жаль парня-то! — сказал, соболезнуя, Степан Черкас, зашедший поделиться новостью со стариком Подгорным, который, что-то недомогая, несколько дней никуда не выходил.

— Долго-ли вам этого аспида, прости Господи, терпеть? — спрашивала его невестка, большая приятельница и кума Натальи, старательно отправляя горшок в печку.

Старшины не было дома, когда Наталья робко постучалась в дверь волостного правления. Сердце у её сжималось от жалости, и слезы поминутно подступали к глазам. Всегда заспанный Еремка, просунув нос в полуотворенную дверь, тотчас же захлопнул ее опять, узнав хозяйку Макара.

— He велено пущать, не велено никого пущать! — махал он руками, стоя за дверью.

— Тимофеич! — сделай такую божескую милость…

— И не просись! — говорил он в щель.

— На минуточку, только бы взглянуть…

— Никак невозможно. Самому поклонись, Наталья Гавриловна: изобью, говорит, коли что… Небось, знаешь каков!

— Еремей Тимофеич!..

— Ступай, ступай себе с Богом!

— Тимофеич, голубчик, скажи ты мне только, жив ли он, мой родимый!

— Как не быть живым? Сердитый такой. Я ему: не хочешь ли, мол, хлебца? A он мне кулак показывает. Ступай, ступай, Натальюшка, неравно застанет… беда! Иди, говорю, с Богом!

Но Наталья не двигалась с места; она словно приросла к той двери, за которой, как зверь в клетке, был заперт Макар Дуботовка. Рассердившись на её упорство, сторож Еремка окончательно запер дверь и, нарочно стуча сапогами, отправился на свое обычное место в угол за печку, где он, дымя махоркой, пребывал большую часть дня и ночи в горизонтальном положении и в состоянии среднем между сном и бодрствованием.

— Голубчик мой! — проговорила Наталья. Ведь тут близехонько, a не пускают, христопродавцы эдакие! Жалости в них нету… Нешто опять постучать?

Она чуть тронула скобку.

Еремка и вида не подал, что слышит, a может быть и в самом деле не слыхал. Прождав часа два, не зная, сколько прошло времени, страдая за мужа и за больного ребенка, Наталья пошла домой. Так протянулось трое томительных суток. Каждый день по нескольку раз бегала она в волостное правление, кланялась старшине в ноги, сулила Еремке пятак, но волостной цербер был неподкупен, и Наталья уходила с растерзанным сердцем домой.

— He велено пускать! Потерпи до пятницы, на Егорья выпустим! — твердил Еремка. — Просись у самого, — прибавил он в очищение своей совести. — Изобью, говорит, коли что! — болтал он те же самые слова, и Наталья, постояв у двери, подождав и поплакав, тащилась по грязи домой, не замечая ни дождя, ни ветра, хлеставших ее прямо в лицо и заплаканные глаза. Никогда она так не жалела и не любила своего Макара. Она тем больше любила и жалела его, что считала себя первой и главной причиной обрушившейся на него беды. Так прошло пять дней. Настала пятница, день освобождения Макара. Наталья почти не спала всю ночь; забываясь тревожным сном, она беспрестанно просыпалась и, вспоминая, что это пятница, начинала радостно креститься. Стало светать; на востоке показалась красная полоса зари, погода обещала разгуляться, и восходящее солнце осветило своими лучами словно застывшие белые облака. Но, увы! He на радость озарило яркое осеннее солнце убогую хату Макара Дуботовки: в ту минуту, когда прибравшаяся Наталья загребла в печке жар, приступая к обеду, которого не готовила четыре дня, кормя ребят кое-чем с помощью солдатки Арины — на улице, под самыми окнами хаты, послышался шум, неясный говор нескольких голосов и, минуту спустя, топот тяжелых мужицких сапог в темных, заставленных разным хламом, сенях хаты. Предчувствуя что-то неожиданное и зловещее, объятая ужасом какой-то новой беды, Наталья бросилась к двери, и в ту минуту, когда она ее распахнула, страшная картина представилась её глазам: несколько крестьян, поддерживая окровавленного и едва переступающего Макара, ввели его в избу.

— Родимый ты мои! — вскрикнула Наталья и обхватила мужа руками. Макар слабо и болезненно застонал.

— Убил! убил, злодей! прошептала она и без чувств, словно подкошенная, упала на лавку среди плача ребят, стонов Макара и говора крестьян, на суровых и обычно-безучастных лицах которых выражалось глубокое сострадание.

A вечером сторож Еремка, улучив свободную минуту, рассказывал у колодца, «что как это его выпустили, a он повстречал старшину, да вместо благодарности и зачни его ругать всякими словами, a тот повалил его наземь, да и давай его таскать».

Спасибо Бычковым, — прибавил Иван Хмелевский, — a то-бы на смерть: насилу отняли…

— Ох! охиох! — вздыхала тетка Арина. — Что-же это с ним приключилось? Парень-то смирный, ведь соседи… Нешто выпимши был, — сообразила она.

— Все время пил, я и полушубок закладывать носил, — добросовестно пояснил Еремка.

На другой день у Макара открылась горячка. Наталья не оставляла его ни на минуту; Степку с Федькой взяла на свое временное попечение невестка Петра Подгорного, Степанида, a старая солдатка Арина возилась у колыбели.

Серый жеребчик попал к тому же еврею, который уже владел макаровым полушубком.

VIII