Обрывистые берега

— В моей судьбе этот человек никакой роли — ни злой, ни доброй — не сыграл. Но в судьбе одного молодого человека он оставил горький след. Но об этом разговор далеко не застольный. Вашу просьбу, Петр Нилович, я выполню. С диссертацией Яновского не просто познакомлюсь, я ее внимательно прочитаю. И если она интересна и взволнует меня, как взволновала диссертация воронежского Иванова, я обязательно на защите выступлю. Только передайте профессору Верхоянскому, чтобы он правильно представил меня ученому совету.

— Что значит правильно? — Профессор недоуменно развел руками.

— То есть не просто предоставил слово капитану милиции Веригиной, а сотруднику комиссии по делам несовершеннолетних. Не лишним будет, если ученый секретарь совета напомнит и о моих печатных работах по этой теме.

— Как? У вас есть печатные работы? — всплеснул руками Петр Нилович.

— Да, восемь… — застенчиво ответила Калерия. — И все в центральной прессе.

Профессор закрыл глаза и, словно что-то мучительно вспоминая, зажал подбородок своей сухой широкой ладонью.

— Постойте, постойте… Ведь вы же сейчас уже не Лужникова, а…

— Веригина, — подсказала Калерия.

— Да, да, Веригина… И что же вы не сказали мне об этом раньше? Несколько статей ваших я читал. А вот в каких журналах или газетах — не помню. Но читал!.. Читал!.. И они мне очень нравились!..

Правду ли говорил старый профессор или не хотел обижать свою гостью тем, что не читал ее статей, но Калерии было приятно видеть радостное удивление на лице своего бывшего научного руководителя.

Уже на лестничной площадке, после того как Калерия в холле распрощалась с Татьяной Нестеровной, Петр Нилович, пожимая руку Калерии своей еще крепкой костистой рукой, попросил:

— Вы уж, пожалуйста, выступите на защите… этого… Ну, как его… — Петр Нилович снова забыл фамилию аспиранта Верхоянского.

— Яновского, — напомнила Калерия.

— Да, да… Яновского. Поддержите его. В будущем вам это зачтется. Не забывайте, голубушка, в науке без поддержки трудно.

Когда Калерия вошла в лифт, профессор успел бросить последнюю фразу, пока еще дверь не закрылась:

— А с заявлением в аспирантуру поторопитесь.

Было уже темно, когда Калерия вышла из подъезда главного здания университета, в одном из корпусов которого занимал трехкомнатную квартиру профессор Угаров. Рядом с высотным зданием-гигантом, подсвеченным снизу прожекторами и увенчанным рубиновым светящимся шпилем, ее "Жигули" выглядели крохотной букашкой, в страхе замершей у ног могучего серого мамонта.

Сразу домой Калерия не поехала. Гигантская панорама сверкающей огнями вечерней Москвы с высоты Ленинских гор захватывала дух. Под ногами пылала огненной дрожью Москва-река, а за ней, насколько хватало зрения, цепью переливчатых огней тянулись улицы столицы. Остановившись у балюстрады, где стояло несколько легковых машин, владельцы которых, как и она, приехали полюбоваться вечерними огнями города с высоты Ленинских гор, она вышла из машины.

Там, внизу, в необозримой дали, в океане огней утонули девять миллионов людских судеб. Среди них только одних командированных столичных гостей и транзитных пассажиров около миллиона. Целое государство!.. Под крышей почти каждого дома свили гнезда радость и печаль, душевное умиротворение и тревога, дружба и вражда… Где-то в завихрении сверкающих огней гремели свадьбы, кричали "Горько!", где-то в просторных залах ресторанов и кафе молодые и уже немолодые люди, дав волю буйству крови, смешанному с вином, лихо отплясывали под сумасшедшие ритмы джазов… Все это угадывалось, домысливалось, воображалось в общей туманной схеме. И лишь одна печальная картина, словно встав на дыбы и заслоняя собой город-государство, живо представала перед глазами Калерии во всех своих подробностях: голый топчан в продолговатой камере предварительного заключения. Под самым потолком еле брезжит тусклый свет оплетенной решетчатым футляром лампочки, и на топчане лежит Артем. Голову его распирают тяжкие горькие думы.

На этот раз к трепетному восторгу перед грандиозной панорамой сверкающей огнями столицы примешивалось и другое, ранее не испытываемое ею на этом месте чувство — необъяснимая тревога и досада. И оно, это второе чувство, с кем-то спорило, кого-то вызывало на бой. "Ну, мы еще посмотрим, что это за блестящая диссертация!.. Мы почитаем ее. И по своему уму-разуму оценим!" — билась в голове Калерии мысль, которая словно обожгла ее сразу же. как только профессор Угаров назвал фамилию аспиранта Верхоянского. Здесь же, перед необъятной панорамой великого города, эта мысль хотя и уходила на второй план, но своим саднящим жалом давала себя знать: "Эту диссертацию мы почитаем…"

Глава тридцать вторая