Обрывистые берега

— Домой? — Широко, как в крайнем удивлении. Валерий раскрыл глаза и смотрел на дворника так, словно тот сказал несусветную чушь. — Что значит домой?.. Ах, домой?!. — И нервно, словно в истерике, рассмеялся. Потом, будто вспомнив что-то очень важное и значительное, скалясь все в той же болезненной и желчной улыбке, проговорил: — А такую песенку слышали, дядя Сеня? Ее поют маленьким детям, — Дирижируя сам себе, Валерий тихо и вкрадчиво запел:

…Динь-бом, динь-бом,
У котенка был свой дом,
У собаки конура…

Неожиданно оборвав пение, Валерий посмотрел туда, где было освещенным одно окно.

— У меня тоже, дядя Сеня, был свой дом, но его похоронили на смоленском кладбище,

— Уж не жар ли у тебя, парень? — Дворник поднес ко лбу Валерия шершавую ладонь. — Или, чего доброго, уж не рехнулся ли ты в Бресте? Кому говорят — сейчас же домой!.. Или милиционера кликну! А то и сам отведу! Я с тобой еще совладаю!

— Дядя Сеня, присядьте на минутку, я хочу с вами поговорить. А то у меня на душе такой тарарам, что… — Валерий расслабленно махнул рукой и опустился на скамью. — Ну, присядьте же, дядя Сеня.

Сел и дворник, все еще не понимая, что творится с парнем, которого он всегда считал примерным и воспитанным.

— Ну что ж, давай поговорим, если у тебя наболело.

— Дядя Сеня, у вас был отец? — еле слышно и как-то болезненно, словно сам этот вопрос причинял ему физические страдания, спросил Валерий.

— Отец?.. — Дворник хмыкнул и расправил усы. — А как же? Не ветром же я нагулян? Даже у воробья, у крохотного мышонка и то есть отец.

— А у вашего отца тоже был отец? — все тем же тоном безысходной горечи спросил Валерий.

Дворник сердито крякнул и, считая, что его мальчишка разыгрывает, сказал с ухмылкой:

— Нет, моего отца вытесали из ребра Адама.

— А у вас, дядя Сеня, есть дети?

— Есть, и хорошие дети. Своими детями горжусь. Все, почитай, в люди вышли.

— Это хорошо, что все в люди вышли, — задумчиво произнес Валерий. — Они вас знают?

— Нет, паря, у тебя сегодня что-то с головой не того. Не водку тебе нужно пить, а томатный сок и козье молоко. Говорят, мозги прочищает.

— Представляете, дядя Сеня, а мне нравится состояние опьянения. — Валерий вскинул голову, и лицо его застыло в оскале болезненной гримасы.

— В последний раз спрашиваю: пойдешь домой или нет?! Уже первый час ночи. Мать за эти два дня обзвонила все морги и больницы!

— Вот когда она дозвонится до планеты Венера, тогда я поверю, что у меня не было отца и что я вытесан из ребра Адама. — Слова слетали с губ Валерия как обрезки жести.

— Ну что ж, придется принимать меры. Волоком я тебя домой не потащу.

Когда дворник скрылся в подъезде, где жил Валерий, из-под арки дома показалась Эльвира. Увидев Валерия, сидящего на лавочке в скверике, она кинулась к нему и принялась трясти его за плечи.

— Валерий!.. Это так жестоко!.. Что ты терзаешь мать и себя?!. Хотя бы меня пожалел! Почему ты бросил меня одну в Смоленске, да еще на кладбище?..

Валерий грубо отстранил от себя Эльвиру и процедил с раздражением:

— Почему ты как тень преследуешь меня?! Я не так уж жалок, чтобы меня жалели!

— Дурачок ты, опомнись! Я люблю тебя! Понимаешь, люблю!.. Ты думаешь, тебе труднее, чем мне?! После Смоленска, где я самовольно отстала от группы, я не сплю уже две ночи! Умоляю тебя, пойдем домой. Твоя мама с ума сходит, вчера два раза вызывали "неотложку".

Валерия знобило как в лихорадке, глаза его горели нездоровым блеском вскипающего в душе исступления. Окинув взглядом затемненные окна дома, он как вызов, брошенный судьбе, крикнул в пространство гулкого двора:

— Люди нашего двора!.. Вы меня слышите?! Когда назавтра проснетесь — зайдите в сорок вторую квартиру нашего дома и пожалейте мою мать!..

— Что ты делаешь, безумец?! Ты хочешь опозорить себя и мать!.. — Эльвира что есть силы трясла Валерия за плечи. А он, словно ее не было рядом с ним, бросал в тихий уснувший дворик слова отчаяния и боли:

— Пожалейте ее, пожалуйста!.. Жалость не унижает слабых и бедных. Она унижает только сильных. Это сказал сам Горький. Так нас учили в школе. Пожалуйста, пожалейте мою маму!..

В некоторых окнах дома вспыхнули огни. В глубине двора послышался дважды повторенный милицейский свист.

Валерий кинулся к арке, чтобы не попасть в руки милиционера. Но в ту минуту, когда он еще не поравнялся со своим подъездом, из него выбежала Вероника Павловна. Волосы ее были растрепаны, полы халата разошлись так, что была видна ночная рубашка. Следом за Валерием, в двух шагах от него бежала Эльвира.

— Сынок!.. — как вопль радости и отчаяния вырвалось из груди Вероники Павловны, и она, протянув перед собой руки, кинулась навстречу сыну. Только теперь, наступив на что-то острое, она, вскрикнув от боли, вспомнила, что выбежала из дома босой.

Никогда раньше не слышал Валерий таких глубоких и безутешных рыданий матери. Обвив руками шею сына, она припала лицом к его груди и пыталась что-то сказать, но слова глухим стоном тонули в глубоких рыданиях.