Обрывок реки

Я поклонился старичку и пошел домой. Я считал глазами старичков, но глаза мои меня обманывали, старичков было не так много, десять, пятнадцать. Но папиросы! Папиросы! Папирос была целая пачка. Кому же больше верить – глазам или папиросам. Впрочем, папиросы я мог где-нибудь рассыпать. И я верил своим глазам. Старичков было не так много. Теперь я уже смотрел на их поля другими, более наблюдательными глазами. Глазами, замечающими то, чего они раньше не замечали. Я, например, увидел, что поля старичков были огорожены еле заметной изгородью. Это была конспиративная изгородь – постороннему глазу ее трудно заметить: какие-то набросанные жерди, сломанные кусты, веревки, – но все же это была изгородь.

Изгородь и межа – символ всякого единоличника!

Здесь все поля были огорожены невидимыми изгородями. Воображаемая межа отделяла пашню от пашни.

Но изгородь остается изгородью, даже когда ее нет, но когда она существует в чьем-то воображении. И межа остается межой.

Я подошел к одному старичку и спросил его, желая проверить свою догадку.

– Что же вы, – спросил я, – каждый на своем поле работаете, на котором работали до вступления в колхоз?

– На своем, – ответил старичок, – на котором век свой проработал. На своем как-то привычнее, веселее.

«О чем же думает Молодцев, – размышлял я по дороге, – неужели он ничего не замечает?»

Во дворе встретил меня Молодцев.

– Что, видел уже, – спросил он меня, – наших липовых колхозников, наших старичков?

– Видел, – сказал я, – как только вы это допускаете.

– До поры до времени, – ответил Молодцев. – До поры до времени. Их у нас немного. Все старички. В один день не переделаешь. Нужно время. Вот молодежь, да и взрослые работают не так. Видел?

В это время к нам подходит Катерина Оседлова. С подойником в правой руке к нам подходит Оседлова.

– Ну что, видели? – спрашивает она.

– Видел.

Молодцев, махнув рукой, уходит.

– А теперь посмотрите у нас во дворе, – говорит Катерина, – еще интереснее.

Много раз я ходил по двору, осматривал скотные дворы, породы, сады, побывал в кухне, но ничего особенного не заметил.

Дворы были как дворы. Сады были как сады. И кухня была как кухня. Но вступил я во двор, только вошел в кухню, только открыл дверь – все изменилось, вернее, ничто не изменилось, а просто я научился видеть. Все было не так, как раньше.

Вот я вошел в кухню. Сначала кухня была как кухня. Несколько молодых девушек, подстриженных и подвязанных красными платками, организованно варили суп. На большой плите стоял большой котел, ничего, кроме плиты, котла, супа и этих организованных рук.

Они весело варили суп, посмеиваясь и напевая.

– Неужели в этом котле варится суп, – спросил я, – для всего колхоза? Маловато, маловато.

– Нет, не для всего, – ответила мне одна девушка подстриженным голоском, – а только для молодежи.

– А как же остальные?

– Остальные едят остальное, – сострила девушка и показала мне рукой на двор.

– Значит, тут у вас не вся кухня?

– Не вся.

Я вышел во двор, и что же – двор не походил на кухню. Двор был как двор. Громадный двор громадного колхоза. Я иду, как в поле. Двор велик, как поле. Но вот я вижу маленький костер. Подхожу, маленькая старушка в маленьком горшке варит суп.

«Единоличница», – подумал я.

Прохожу несколько шагов, и снова маленький костер. И такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.

«Снова единоличница», – подумал я.

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький костер, и такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.

«Что за черт, – думаю я, – такой же костер, такая же старушка в таком же горшке варит такой же суп. Может быть, я хожу вокруг одного и того же костра и вижу одну и ту же старушку?» – Я осматриваю старушку: нет, не та. У той были волосы седые, а у этой только с проседью, у той было платье синее, а у этой только с просинью.

И я высказываю свою мысль:

– А я думал, что двор-то колхозный.

– А чей же больше, – отвечает мне старушка, – конечно колхозный.

«Как же так, – думаю я, – не будут же единоличницы варить суп в чужом дворе. Это что-то не то».

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький костер, и такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.

«Та самая, – вглядываюсь я, – нет, не та. У предыдущей горшок был глиняный, а у этой чугунный. Не та».

– А я думал, – спрашиваю я ее, – что двор-то колхозный?

– А чей же больше, – отвечает мне старушка, – конечно колхозный.

«Что за черт, – думаю я, – конечно та. Тот же голос, тот же ответ, только горшок другой. Не переменила же она горшок, пока я ходил».

И я спрашиваю:

– Скажите, вы сегодня всё на одной лошади, то есть всё в одном горшке варите или переменили?

– Всё в одном. Зачем же менять. – Но потом она подумала и вдруг рассердилась, вообразив, что я заподозрил ее в чем-то нехорошем:

– Зачем же менять. Я чужого добра не хочу. Со своим проживу. Зачем мне менять.

Иду дальше, прохожу несколько шагов и так далее.

– А что, двор-то колхозный?

– А чей же больше, – отвечает старушка.

«Что за черт, – думаю я. – Тот же голос, тот же ответ и так далее».