Обрывок реки

Чурынь-н-н-н-н-н-н-н-н-н-га. Чу-рынь-н-н-н-н-н-н-н-н-н-га. Согнув колени, Голубенький лежал лицом в стене. Книга над закрытыми глазами висела в руке.

– Одну пару на двоих, – говорил Шаньгин. Волосы ползли ему на глаза. Он встряхнул головой. – Будешь ходить на лекции по вечерам. Я на утренние, или как тебе удобнее.

В окна шел вечер.

– Завтра?

– Завтра.

II

Утром они пошли покупать сапоги. Шаньгин, в чужих валенках, в порыжевшей кожаной куртке, еле поспевал за длинными ногами Голубенького, в чужих штиблетах.

– Да! – вспомнил Шаньгин. – Получил повестку.

– Что же это за повестка? – спросил Голубенький.

– Понятно, из домпросвета, – засмеялся Шаньгин, – из библиотеки. Зажилил книги.

Проскочил автомобиль. Прошли «Ведьму». Над дверью мерцала непотушенная лампочка. «Папиросница от Моссельпрома», – прочли на афише.

– Библиотекарша из домпросвета, – засмеялся Шаньгин – Папиросница от Моссельпрома. Библиотекарша из домпросвета – тут же припомнилось. – Серая шапочка. Волосы светло-русые. Стоптанные каблучки… По лестницам и шкафам.

– Пьера Бенуа. Нет, – роется в книгах.

– Хотите «Борьбу и сердце» Молчанова.

– Стихи? – Шаньгин не любит стихов – Сердце… Тащите сюда сердце. – Смеется…

– Варя? – морщил лоб Шаньгин, – или Вера?

Варя. – Показалась вывеска «Скорохода»: нарисованы туфельки. Такие же точь-в-точь. Вспомнил. – Нет, Вера. А фамилия… как же ее фамилия?

– Шаньгин. Куда ж ты, – открыл Голубенький дверь «Скорохода».

Магазин блестел. Пахло кожей.

– Вам, – подскочил приказчик, – что угодно?

Сели на скамейку. Голубенький примерил «джимми» на грязный, рваный носок.

– Пожалуй, – размышлял над русскими сапогами Шаньгин, – взять эти.

Остановились на русских сапогах.

– Заверните, – попросил Шаньгин и обернулся к Голубенькому, – мне, понятно, они велики. Но тебе они в самый раз.

– Не возражаю…

Вышли. На улице потеплело. Брен – ногам.

– Вера. Верочка, – мечтал Шаньгин о библиотекарше.

– Знаешь, – оборвал его мечтания Голубенький, – надо повидать сестру.

Выстреляли: полдень.

– Откуда – сестра? – вздрогнул Шаньгин.

– Я разве тебе не говорил? – нахмурился Голубенький. – Была в детдоме. Теперь служит здесь, в Ленинграде.

– Так. Сестра, – когда же ты меня с ней познакомишь?

Кланялись знакомые. Останавливались. Вытяжки? – интересовались те. – Нет. – Развертывали и показывали. – Солдатские.

– А подошвы – не сносить.

III

Только что видел ее…

Шаньгин прошел мост. Поскрипывали сапоги. Махал руками и улыбался: выругала за книгу.

Рылся в памяти, – не задерживайте, если не хотите, чтобы оштрафовала!.. Серое платье. Глаза синие из-под густых ресниц: строгие и лукавые. Веснушки… Одевает перед зеркалом шляпку. Высокая, деловым голосом говорит: – До следующего раза. – До следующего. – Ключи передает библиотекарю. Куда-то спешит. – Куда.

Солнце не грело.

Гудели автомобили.

– Алименты да алименты, – обогнали матросы, – пристала – не отвертишься.

Дуло от реки. Стыли губы.

На углу встретился газетчик:

– Красный вечерний газета!.. – вытянул он, как петух шею. – Убийство жены мужа за алименты.

Над крышами висел дым.

Шаньгин прошел двор. Вбежал по заплеванной лестнице. И, открыв дверь, открыл рот: серое платье. Она. На кровати Голубенького. Его рука вокруг ее шеи. Вот куда спешила – сюда!

– Вера.

– Вера.

Он, закрыв дверь, скатился по лестнице. Остановился во дворе, – может, заметили. Не видел ни улиц, ни людей. Шел.

В университете долго сидел на скамейке.

Гудел коридор.

– …Сдал семь.

– …Рубль… А четвертак мало?

– …Чем красите волосы?

– …Интересный! – Очень. Капля воды Рудольф Валентино…

– …Борода?.. Загнал бритву…

– …На что? – на немецкий. Необходим язык. Вот и борода.

Висели плакаты. – Все в смычку. Литгруппа «Ледоход», – читает Стихийный.

– Голубенький, откуда он ее знает, – думал Шаньгин.

Если б не Голубенький!

– Вера. Верочка, – она, наверное, бы его полюбила…

Домой он вернулся как пьяный. Лег в постель.

– Сволочь, – подскочил к нему Голубенький. – Из-за тебя я пропускаю лекции. Спрашиваю, где таскал сапоги не в свое время?

С постели Шаньгин вскочил строгий. Началась ссора.

IV

Ссора переходила во вражду.

Утром – еще спит, укрывшись с головой, Голубенький – Шаньгин вставал, нагибался за сапогами.

– Бабник, – осматривал он подошву. – Все каблуки посбивал за бабами!

Надев сапоги, Шаньгин уходил. В комнате оставался кавардак: одежда Голубенького по стульям, крошки на столе.

Возвращался Шаньгин аккуратно в два часа дня. Дыша ртом, он сбрасывал сапоги. В носках – садился за химию.

Сапоги надевал Голубенький. Он замечал: подошва становилась тоньше, тоньше.

– Шаркун, – сдвигались брови Голубенького, – тебе только шаркать по коридору!

Спина, склоненная над химией, не оборачивалась. Нет, черт возьми, нельзя разговаривать после того…

Приближалась стипендия.

Голубенький ходил мрачный. Не было денег. Получил письмо от сестры: серьезно больна!

В домпросвет, решил Шаньгин, ни ногой!

Выдержать было трудно – сходил.

Веры не было. Взяла отпуск по болезни.

«Верочка, – не выходило из головы. – Вера».

Голубенький – дважды в день разводил в стакане с водой грязные и сухие корки.