Обще-житие (сборник)

— Си, синьора, — отвечает Жанка своему дорогому материальному стимулу и измеряет сантиметром то, что было когда-то талией и теперь — о, счастье! — снова явственно ею становится. В гости Жанка являлась с полиэтиленовым пакетиком, в котором те же порезанные на кусочки морковь с капустой. Когда подавали пироги с мясом, старалась думать о том как это, в сущности, противно — мясо, убоина. Представляла себе большие шматы сырого, окровавленного мяса с желтым скользким жиром. На шоколадный торт с кремом такие примитивные методы не срабатывали. Призывала на помощь образы аскетов, монахов, пустынников, Майи Плисецкой. К концу апреля Жанка юбку надела. Как она ласково облегла ее новую талию, шелково обтянула бывший жуткий зад, а теперь — стройные бедра! И какой тугой, весенний ветер дул с залива, откидывая волосы назад, относя вольным черным крылом вбок, закрывая ими глаза, как испанским веером! И пошла-покатила удача. Мать прислала письмо, что заберет Кирилку к себе до ноября: отчим согласен. Витюша-хам при встрече как бы дружески, «О, привет, старуха!», — похлопал по спине и вроде нечаянно ниже, по юбке: — «Не пригласишь на кофеек?» — «Не приглашу, Витюша. Все выпито». Из деканата пришло письмо, что при условии своевременной сдачи академической задолженности по истории костюма и историческому материализму студентка такая-то будет восстановлена на третьем курсе института такого-то. Что ж, отлично, деканчик сякой-то, а в общем невредный дядька! Восстанавливаться так восстанавливаться! Жизнь удается, маленькие листята вылупились на березах за одну теплую ночь, весь Средний проспект пахнет парниковым огурцом — пошла корюшка. И я хочу, и я буду ставить голубого, золотого и малинового Гольдони, к черту этих фиолетовых аскетов! И как будто этого счастья мало — еще большее пришло. Просто ни за что — Захаров! Влюбились одновременно, в одну секунду, с первого взгляда все друг о друге поняли. Зойка-маленькая пригласила Жанку в его мастерскую — то ли день рожденья там праздновали, то ли развод. Зойка-маленькая работала товароведом в известной шмоточной комиссионке на Невском, поэтому связи с искусством у нее были на зависть. Вхожа везде. Жанка надела ту самую юбку, синьору из Милана, и алую французскую шелковую блузку с воланом — Зойка ей по дешевке устроила. Зойка-маленькая могла все.

Они чуть припоздали. В полуподвале на Некрасова уже много клубилось смутного народа, придающего столичным городам особый терпкий привкус. Художники, работающие истопниками, студентки-натурщицы, барственный мужчина в молодежном джинсовом прикиде со взглядом оценщика из ломбарда. Томно молчали, изучая свой выдающийся маникюр, тощеногие блондинки. Темноволосые, наоборот — крепенькие, смуглые, говорливые, с короткими ногтями, стриженые, с длинными челками. Зойка-маленькая что-то быстро черкала в записную книжку седой искусствоведческой даме в обалденном кубачинском серебре и бирюзе, но с вонючей беломориной в лошадиных зубах. На покрытом клеенкой столе — водка, салат из кальмара, сыр, все галдят, ругательски ругают экспозицию выставки в Академии художеств, кто хозяин — неизвестно. Заметно нетрезвый старец, с медным крестом на могучей груди и в узбекской тюбетейке, перед каждой очередной рюмкой хрипит: «Чтоб они сдохли, суки советские!» — и грозит пухлым кулаком в направлении узкого окошка под закопченной потолочной балкой.

— Дед Андрюша, скульптор. Гений. Пьет как конь, — шепнула Жанке подошедшая к ней прикурить девица из темноволосеньких. — А ты кто? Раньше здесь тебя не видела. Натурщица?

— Я театроведка… будущая… Жанна.

— А я искусствоведка… будущая… Женя.

— Ну что ж, выпьем за наше смутное будущее!

Бородатый расслабленный юноша в обвисшем до колен свитере, пошатываясь, подбрел к Жанне: «Мы с Мориской Вламинком братья по колориту. А Дали Сальвадорка — вахлак! Климка тоже вахлак. Вероника Васильевна — сволочь вислозадая. Однако в деле сечет. А я — подлец. Ты со мной не спорь, слышишь? Ты лучше на Захаркину стронциевую посмотри — горит! И не спорь!»

Жанка засмеялась, спорить не стала и почувствовала себя легко. Ей случалось бывать в поющих, целующихся и обнимающихся околотеатральных компаниях, где все скованы, как колодники, любовью-завистью. Но здесь было по-другому. Искренней, проще, грубее. Втягивала острый, отдающий кинзой и прогорклой олифой, запах краски, лака, подвала, старого дерева.