Общество для Генри

— В варьете. Очень занятная женщина. У меня создалось впечатление, что она знает все анекдоты на свете. Вот одна история, про деверя их кухарки Эфраима…

Он не успел договорить, потому что в доме зазвонил телефон. Минуты через две вышел Феррис, дворецкий.

Феррис был представительный, чопорный и мрачный. Казалось, он постоянно о чем-то размышляет, вероятно, о космосе, и мысли эти неутешительны. Генри уже несколько раз говорил, что истинное духовное обиталище Ферриса — что-нибудь вроде дома Эшеров Эдгара Аллана По, куда тот вписался бы без малейшего труда. Сейчас он заговорил загробным голосом дворецкого, на которого меланхолия раз и навсегда наложила свою печать.

— Мистер Тарвин, мисс, спрашивает вас.

— Скажите, что не сумели меня найти.

— Очень хорошо, мисс, — сказал Феррис и удалился с нахмуренным челом.

— Тарвин? — сказал Генри. — Почему эта фамилия кажется мне знакомой?

— Я тебе про него рассказывала. Лайонел притащил его на обед.

— А, вспомнил. С бородой.

— Да. И бакенбардами.

— Зачем он тебе звонил?

— Этого мы никогда не узнаем, если, разумеется, он не попросит что-нибудь передать.

Вновь появился Феррис. Генри изучающе смотрел, как тот подходит.

— Интересно, — сказал он.

— Что интересно?

— Почему, когда я отправил тебя за дворецким, ты не выбрала кого-нибудь пожизнерадостней.

— На меня произвела впечатление его важность. Я подумала, на мистера Стикни она тоже произведет впечатление. Ты предпочел бы веселого, искрометного дворецкого?

— Такого, который съезжает по перилам — нет, — признался Генри. — Да, Феррис?

— Мистер Тарвин выражает свое сожаление, мисс, что не смог поговорить с вами, и просит передать, что он выслал вам хорошие книги.

— Спасибо, Феррис.

— Спасибо, мисс, — сказал Феррис, и удалился торжественной походкой человека, следующего за гробом старого и любимого друга.

— Зачем Тарвин посылает тебе хорошие книги? — спросил Генри, и Джейн рассмеялась.

— Чтобы развить мой ум. Я чего-то в этом роде ждала. За обедом мы заговорили о книгах, он спросил, какие я люблю больше всего. Я сказала: «детективы». Помнишь, я тебе давала на днях «Кровавого Бредли»? Какая-то женщина написала, не помню фамилии. Я просто оторваться не могла.

— Я тоже. Кстати, хорошо, что напомнила. Я обещал ее викарию.

— Викарий читает детективы?

— Запоем.

— И это серьезный ученый, который пишет умные книги про ранних Отцов Церкви. Жалко, я не знала этого, когда говорила с Тарвином. Понимаешь, когда я посоветовала ему прочесть «Кровавого Бредли», он сразу меня запрезирал.

— И как это выглядело?

— Он вытаращил глаза и спросил: «Дорогая моя, неужели можно читать книгу, которая называется „Кровавый Бредли“? Когда я ответила, что да, можно, и привела себя в качестве примера, он покровительственно вздохнул и сказал, что у меня, кажется, плохой вкус. Жалко, что я не смогла сунуть ему в нос викария. Интересно, что он прислал. Наверное, что-нибудь познавательное. Знаешь что, Генри? Я вдруг поняла. Он пытается изменить меня к лучшему.

— Чепуха. Ты и так хороша.

— Я тоже так думаю. Но он точно пытается меня изменить. Все признаки налицо.

— Очень глупо. Меня пытались изменить к лучшему сперва в школе, потом в Кембридже. А когда я бросил Кембридж и пошел на сцену, сдохнуть мне, если это все не началось по новой с режиссерами и хореографами. Как ты думаешь, мистер Стикни не попытается изменить меня к лучшему?

— Я бы не удивилась. Какой он?

— Да, в общем, ничего. Немного надутый. Мне показалось, он не вполне одобряет рассказчицкий дар своей тетки. Как-то сразу сник, когда она начала сыпать смешными историями. Я тактично разрядил ситуацию, сказав, что слышал, будто он коллекционер. После этого он не умолкал. Мы ошиблись насчет его коллекции, Джейн. Не поверишь, он собирает пресс-папье. Французские пресс-папье восемнадцатого века, если быть совсем точным.

— А, их.

— Ты говоришь так, будто они тебе хорошо знакомы.

— Конечно. У тебя такое есть.

— У меня?

— Ну да. Красавчик купил его во Франции в тысяча восемьсот каком-то. Я его большая обожательница. Стоит в картинной галерее вместе с другими фамильными ценностями.

Генри поморщился. Она коснулась обнаженного нерва.

— Не говори мне про фамильные ценности. Я их ненавижу. Как подумаю, сколько они стоят и вспомню, что закон не позволяет мне их продать, сердце кровью обливается. Сколько, по-твоему, может стоить французское пресс-папье восемнадцатого века? Не трудись отвечать, я и так знаю, что ты не имеешь ни малейшего представления.

— А вот как раз имею. Прочла недавно в газете. Недавно одно ушло на «Кристи» за тысячу фунтов.

Генри сдавленно вскрикнул.

— Тысячу? Господи! Ну вот, теперь ты испортила мне день. Мое пресс-папье сидит себе сиднем в картинной галерее, а я не имею права обратить его в наличность. Только потому, что какой-то осел придумал закон, запрещающий продавать фамильные ценности. Просто зло берет. Будь у меня тысяча фунтов.

— Ты в точности, как Алджи.

— Когда говоришь это, улыбайся. И, пожалуйста, не надо про Алджи. У меня от его упоминания давление подскакивает.

— Ладно, расскажи мне мистера Стикни.