Общество спектакля

Современный интерес репрессивного судопроизводства в этой сфере, конечно же, заключается в по возможности более стремительном обобщении. То, что действительно важно для данного вида товара, так это этикетка или упаковка — то есть переключатели кодировки. Всякий враг зрелищной демократии стоит любого другого, как равноценны и все зрелищные демократии. Таким образом, право на убежище для террористов существовать больше не может, и даже если кого-то из них пока не упрекали в том, что он им был, то он им неизбежно станет, и экстрадиция окажется настоятельно необходимой. В ноябре 1978 года в деле Габора Винтера, молодого типографского рабочего, осужденного правительством Федеративной Республики Германии в основном за то, что он издал несколько революционных листовок, мадемуазель Николь Прадэн, представлявшая прокуратуру в обвинительной палате парижского апелляционного суда, быстро доказала, что «политические мотивы» — единственная причина отказа в выдаче, предусмотренная франко-германской конвенцией 29 ноября 1951 года, — не могут быть применены: «Габор Винтер — не политический, а общественный правонарушитель. Он отрицает общественные формы принуждения. У настоящего политического правонарушителя нет чувства отторжения по отношению к обществу. Он борется с политическими структурами, а не со структурами социальными как в случае Габора Винтера». Понятие респектабельного политического правонарушения стало признанным в Европе лишь начиная со времени, когда буржуазия с успехом нападала на установленные прежде социальные структуры. Статус политического правонарушения не мог отделяться от разнообразных интенций социальной критики. Это было применимо к Бланки, Варлену и Дюррюти. Следовательно, сегодня только делают вид, будто хотят сохранить, как недорогое удовольствие, чисто политическое правонарушение, которое, вероятно, больше никто и никогда не будет иметь возможности совершить, потому что больше никто и не интересуется этим предметом, разве что сами профессионалы от политики, чьи преступления почти никогда не преследуются, а также не называются политическими. Все правонарушения и преступления в действительности являются общественными. Но из всех социальных преступлений ни одно не будет считаться серьезнее непонятного притязания желать еще что-то изменить в обществе, полагающем, что до сих пор оно было слишком/терпимым и добрым, но которое больше не желает быть осуждаемым.

X

Разрушение логики производилось в соответствии с основными интересами новой системы господства, различными средствами, пускавшимися в ход при неизменной взаимной поддержке. Многие из этих средств относятся к техническому обеспечению, которое спектакль экспериментально прорабатывал и популяризировал, но некоторые из них скорее связаны с массовой психологией подчинения.

В плане технологий, когда сконструированный и выбранный кам-то другим образ становится главной связью индивида с миром, на который прежде он смотрел сам, — то в каждом месте, где бы он ни оказался, очевидно, он будет узнавать лишь образ, несущий в себе все, потому что внутри одного и того же образа безо всякого противоречия можно располагать что угодно. Поток образов вовлекает в себя все, подобно тому, как некто другой по собственной воле сразу и управляет этим упрощенным отображением воспринимаемого мира, и выбирает, куда же направить этот поток, так же как и ритм того, чему суждено в нем проявляться в качестве непрерывных сумасбродных неожиданностей, не оставляя ни малейшего времени на размышление, и полностью независимо от того, смог ли что-либо из этого уразуметь или помыслить зритель. В этом конкретном опыте перманентного подчинения лежит психологический корень столь всеобщего одобрения наличествующего, которое доходит до того, что признает в нем достаточную ценность ipso facto. Помимо того, что является собственно секретным, очевидно, зрелищный дискурс замалчивает все, что ему не подходит. От демонстрируемого он всегда отделяет окружение, прошлое, намерения и последствия. Следовательно, он полностью антилогичен. И раз уж никто больше не может ему противоречить, спектакль обретает право противоречить самому себе и исправлять свое прошлое. Высокомерная позиция его служителей, когда им приходится сообщать новую и, возможно, еще более лживую версию определенных фактов, проявляется в том, что они сурово исправляют неведение и недолжные интерпретации, приписываемые ими публике, тогда как еще накануне они сами с обычной убежденностью как раз и старались распространить это заблуждение.