Общество знания

В представлении о свободе, которое было почти официально принято в России в 90-е годы, произошел отход от рациональности Просвещения, которая по выражению Фуко, есть «терпеливый труд, оформляющий нетерпение свободы». Нелогичным было и то представление о контексте свободы, из которого исходили идеологи реформы — понятия свободы и демократии считались почти синонимами. Профессор права Б. Пугачев даже опубликовал в «Российской газете» (17.03.1992) статью с замечательным названием: «Демократия равна свободе. Свобода самоценна». Элита обществоведения даже не поинтересовалась, откуда взялась такая странная концепция. Ведь, что ни говори, а демократия, какая бы она ни была, есть власть. А любая власть есть принуждение, то есть ограничение свободы.

Что же касается западной демократии, то она в ходе своего исторического развития как раз и породила государство-Левиафан, которое предсказал Гоббс. А. Тойнби в «Постижении истории» пишет: «В западном мире в конце концов последовало появление тоталитарного типа государства, сочетающего в себе западный гений организации и механизации с дьявольской способностью порабощения душ, которой могли позавидовать тираны всех времен и народов… Возрождение поклонения Левиафану стало религией, и каждый житель Запада внес в этот процесс свою лепту» [166].

Но эта историческая реальность была неинтересна интеллектуалам российской реформы. Они построили себе утопический образ и поверили в него как в сущность. Была совершенно игнорирована и та дискуссия о категории свободы, которая велась во второй половине XX века в западной либеральной мысли (о полном замалчивании философов левых взглядов говорить не приходится).

Иррациональными были инвективы идеологов реформы в адрес консервативной части общества. М. С. Горбачев писал: «Когда ты десятилетия живешь в таком обществе, то возникают определенные стереотипы, привычки, создается своя особая культура (если это можно назвать культурой — может быть, это антикультура), свои правила и даже традиции. общества была боязнь перемен. Для многих стала характерной неприязнь к новым формам жизни, к свободе» [56].

Что же плохого в том, что в «этом обществе» возникают стереотипы, привычки, своя особая культура, свои правила и даже традиции? Все это — необходимые атрибуты любого общества. И разве «боязнь перемен» — какой-то небывалый дефект именно советского общества? Это элементарное условие существования общества, любой сложной системы!

Второй провал рациональности в связи с представлением о демократии вызван тем, что оно было увязано с частной собственностью и рынком. Э. Я. Баталов говорил на круглом столе в «Вопросах философии»: «Не буду заниматься тщетными поисками определения демократии. Скажу только, что суть ее вижу в существовании между гражданами отношений рыночного типа — неважно, идет ли речь о демократии в политике, экономике и культуре… Словом, есть рынок — есть демократия, нет рынка — нет демократии. Третьего не дано, точнее, третье — казарма» [115].

Это крайний случай гипостазирования. Как будто сознанием наших интеллектуалов овладели идолы, образы ложных сущностей. Убеждение, будто частная собственность «создает» права и свободы человека, противоречит давно установленным выводам социологии. Тезис о связи капитализма с демократией отвергнут даже либеральными мыслителями. Вот что писал М. Вебер в 1906 г.: «Было бы в высшей степени смешным приписывать сегодняшнему высокоразвитому капитализму, как он импортируется теперь в Россию и существует в Америке, — этой неизбежности нашего хозяйственного развития — избирательное сродство с „демократией“ или вовсе со „свободой“ (в каком бы то ни было смысле слова)» [Цит. по: 103]. В высшей степени смешным!

Говорить о причинно-следственной связи между рынком, демократией и правами человека стало невозможно после того, как мир пережил опыт фашизма. Ведь фашизм — порождение именно либерального рыночного общества, в ином обществе он и появиться не мог. Об этом писали многие философы (в частности, Г. Маркузе). Утверждение, будто частная собственность и рынок порождают демократию, не имеет ни исторических, ни логических оснований, оно противоречит знанию.

С понятием демократии тесно связано и понятие права. То, как трактовалось это понятие в гуманитарной элите РФ, несовместимо с логикой и общеизвестной реальностью. Философы реформ утверждали «самозаконность человеческого поведения»! Отрицалась сама возможность общества и государства ограничивать поведение индивида общими правовыми нормами. На том круглом столе 1990 г. в «Вопросах философии» Э. Ю. Соловьев утверждал: «О наличии в обществе права можно говорить лишь в том случае, если член этого общества признан государством в качестве разумного существа, способного самостоятельно решать, что для него хорошо… Цели людей не подлежат властно-законодательному определению» [115].