Общежитие

— Как же, читали, читали, знаем вас, а все-таки давайте заполним анкету.

Хозяйственники — так те еще проще подходят к писателю. Они его считают совсем никчемным человеком. У них даже слово такое есть ругательное — «беллетристика».

Заведующий типографией мне однажды сказал:

— Художественный журнал — четвертое блюдо на сытое брюхо. Будем печатать вас в последнюю очередь.

С тех пор как финотдел объявил писателей кустарями-одиночками без двигателей, мне стало казаться, что каждый писатель ходит с громадным лубяным коробом через плечо и громко предлагает свои изделия.

Чего только нет в этих коробках! Пахнущие трупы расстрелянных и улыбающиеся женщины, бандиты и честные труженики, звери и птицы. Они лежат, покорные и тихие, потому что они… ненастоящие. Они химеры, созданные писательским воображением.

Мне каждый день приходится рыться в этих коробках, отбирать, покупать наиболее удачно сделанные вещи и вещицы. Цены назначаются самые дикие. Например, хорошо сделанный контрреволюционер идет в одинаковой цене с хорошо сделанным коммунистом. Плохо написанная кокетливая, изящная женщина ценится дешевле хорошо написанной канарейки. Но, сказать по совести, мы все-таки, в конце концов, всегда набавляем немного за свои фигурки и не доплачиваем за враждебные.

Свежему человеку, случайно попавшему к нам, делается несколько неловко. Он слушает и руками разводит.

Поэт кричит на всю редакцию:

— Моя лирика выше барабанных стишков с гражданскими мотивами, а вы мне по тридцать копеек за строчку предлагаете. Ведь это гнусность.

Я улыбаюсь и советую:

— Пишите лучше с гражданскими мотивами — заплачу от семидесяти копеек до рубля.

Прозаик угрюмо басит:

— Вы совершенно не поняли моей основной мысли. Вы не правы. Я вовремя убил предсовета, и, конечно, я хорошо сделал, что дал скрываться убийцам.

Другой прозаик:

— Посоветуйте, пожалуйста, когда мне лучше свергнуть советскую власть — до женитьбы Стрельникова или в момент его развода с женой? К слову, нужна, по-вашему, любовница Стрельникова или лучше свести его жену с кем-нибудь?

Робкий беллетрист спрашивает шепотом:

— Мне очень хочется посадить на нос секретаря окружкома большую бородавку или родинку. Это не сочтут за?..

Я машу рукой:

— Сажайте!

Счетовод Симонов, ведающий выдачей гонораров, слушая наши разговоры, горестно вздыхает:

— Господи, и за что деньги людям платят? На что расходуются народные средства?

Но писателей и поэтов не смутят укоризненные вздохи и всей бухгалтерии. Они закуривают папиросы и трубки, садятся с ногами на столы, подоконники, стулья. Дым, треск, шум, сжатые кулаки, крики, хохот. Они переплывают моря, переходят горные хребты, они летят на аэропланах, скачут на степных скакунах, они женят, расстреливают, убивают, родят.

Редакция делается похожей на сумасшедший дом. Не преувеличиваю. Недавно был в нескольких психиатрических лечебницах. Пока еще не лечился сам, а искал там «героев» из романа своего товарища.

Работать в редакции невозможно. Теряет работоспособность и весь издательский отдел. Г. М. Пушкарев идет к Басову. Басов вызывает меня, морщится.

— Слушайте, гоните вы в шею своих поэтов. Нельзя же ведь так.

Но как разогнать! Лучше и легче «разогнать» самих себя, чем поэтов и беллетристов, заспоривших о своем ремесле. Мы с Николаем Ивановичем Ановым посматриваем друг на друга понимающими глазами и… одновременно поднимаемся. Я забираю рукописи и иду домой. Он берет корректуру и уходит в типографию. Заведующий подписным отделом товарищ Абдулин хватает меня за рукав.

— Если вы их не выгоните, я не отвечаю за распространение журнала. Подписчиков пугают, уверяю вас.

Я вырываю руку и ускользаю в коридор. На углу около магазина ЦРК-а я останавливаюсь. Из редакции вываливается на улицу ватага молодых людей. Они становятся в кружок под окном кабинета заведующего Сибкрайиздатом, загораживают весь тротуар, возобновляют прерванные споры. К ним подходит человек в красной фуражке.

Дома меня встречает растерянная соседка:

— Я не знаю, хорошо ли я сделала или плохо, но я приняла на хранение ваши вещи.

— ?..

— Тут был фининспектор. Я сказала, что никого нет дома, но он сам открыл вашу квартиру и описал у вас самовар и умывальник.

Хорошо, что он не описал у меня рукописи и не сдал их на хранение моим соседям.

На другой день мне объяснили в финотделе, что произошло недоразумение, что три рубля (последний налоговый взнос за мое кустарное писательское производство) давно мной внесены и что самовар и умывальник у меня продавать не будут.

Я сажусь за стол. Передо мной гора рукописей. Сейчас я буду читать, как люди плывут по морям, как лезут через горные хребты, как они женятся, расходятся, родятся. А мой товарищ будет меня дергать за бороду и советовать:

— Отложи хоть на час чужие рукописи — займись своими. Вчера мы оставили с тобой автомобиль с приговоренными в воротах Губчека. Сегодня надо его вывести за город и начать расстрелы.