Общежитие

Немного горько, немного смешно в тридцать лет «попасть» в первый раз в университет. Мне неловко в его коридорах. Лишь в библиотеке, среди миллионов тяжелых томов, мне хорошо. Книги — мои молчаливые профессора.

Директор библиотеки — Вера Николаевна Наумова-Широких — водит меня среди дружеских толп кожаных курток — переплетов.

Звонкий голос энтузиастки, быстрые движения и нетерпеливые глаза фанатички не в силах потревожить, поколебать спокойную, мудрую уверенность кожаных курток. В огромном книгохранилище два человека малы и беспомощны. В книгохранилище тишина.

Я думаю о других кожаных куртках, тех, что прошли семимильными шагами великий путь двух войн и трех революций.

Странно — я во власти этих переживших столетия, молча стоящих на крепких полках. Каждая из них — миллиметровый шаг вперед, каждая — миллиметровый нарезик на стальном винте истории. Подавленный миллиметровой тысячелетней кропотливостью и упорством, я лепечу что-то неуверенным пером в книге посетителей.

Потом, у H. Н. Бакая, в тишине умершей тюрьмы, обращенной в архив, осматривая бесчисленные папки дел, я все думал о библиотеке. Я думал о миллиметровом расчете мертвых. Без этого расчета наши шаги — шаги ветра. «Ветер кружится, кружится и возвращается на круги своя».

Тихи скрипы деревянных тротуаров. Беззвучна и холодна Томь. Звонко нема стынущая земля аэродрома. Первый вскрик мотора, взмах пропеллера оглушителен, как взрыв.

«Беспременно надо лететь»

Мы высоко.

Но наш мотор стучит в окна и двери каждой избенки, и где-то там, глубоко внизу, ответным праздничным гулом закипают деревенские будни.

По селу скачут верхом, бегут люди, величиной с карандаш, которым я пишу. Людские потоки стремительно текут по трубам улиц и переулков за село, на поле, к белому известковому кругу аэродрома. На аэродроме уже сотни плотной толпой нетерпеливо машут руками, бросают вверх шапки.

Головы всех круто задраны, глаза неотрывно следят за нами.

Плавный круг над аэродромом, и самолет садится на землю, заколдованный белым кругом. Сотни рук тянутся к серебристо-черным крыльям замолкшей птицы.

— Твердо перо-то, твердо.

Качает головой длиннобородый старик, попробовав «на зуб» и ощупав гофрированные складки дюралюминия. В каком-то религиозном экстазе толпа с вытянутыми вперед руками, с полузакрытыми восторженными глазами лезет к аэроплану.

— Пощупать, пощупать дозвольте, товарищи! Какой он, значит, есть!

Отказ принимается как обида, оскорбление. На секунду по толпе порывом ветра проносится гул протеста, и толпа в полузабытье снова напирает на машину.

— Гляди, гляди, щупай! Как это не позволяют народу поглядеть!

Вокруг секретаря местного авиахима уже десятки спорящих. Старики настойчиво, с горечью неосуществимых надежд, наседают на молодых.

— Чо это вы стариков-то отпёхиваете? Нам вот полетать, а там и помирать.

Секретарь решает «покатать» несколько стариков. Начинается выбор. Четверо счастливцев радостно разгибают спины, запыхавшись, бегут к самолету. Низкий дряхлеющий Калистрат Мироныч жестом юноши передает стариковскую длинную палку своему сорокалетнему сыну.

— Подержи, паря, я слетаю!

Старик для чего-то снял шапку, рукавицы и неловко полез в кабинку.

Бортмеханик Брянцев заботливо и ласково помог старикам, объяснил, как надо привязаться.

С треском металлических крыльев, поднимая пыль, побежала по полю стальная птица. Вот она уже в воздухе. А около секретаря авиахима не ослабевают споры.

— Мне, товарищ секретарь, беспременно надо лететь, потому, как мы, значит, дальние и пожертвование делали, и рассказать чтоб в своей деревне, потому мы, как дальние…

Секретарь ищет кого-то в толпе.

— Женщину надо, товарищи, покатать.

Из толпы стремительно лезет, работая локтями, старуха лет пятидесяти. На лице у нее готовность «пострадать», исступленное, прямо религиозное желание — полетать. Так, наверное, она ранее пробиралась к «чудотворной» иконе. Но оказалось, что она проезжая, вятская, а не местная, и ее не взяли.

Она отошла от секретаря огорченная, и губы ее, казалось, шептали:

— Не сподобилась, не сподобилась.

Вышли из кабинки старики. Калистрат Мироныч восторженно улыбался, крутил головой, разводил руками.

— Ну и хорошо, товарищи! Просто хорошо! Ну и спасибо, спасибо!

К аппарату подошла другая группа — предрика, агент ГПУ и еще кто-то из местных властей.

Крепкий коренастый предрика, несомненно бывший фронтовик, шел к аппарату твердым, широким шагом солдата на ученье — давал ногу и мерно махал руками. Он шел сосредоточенно, серьезно. Он шел не «кататься», а делать большое нужное дело. И он был прав, конечно.

Толпа чувствовала, понимала, что всех «перекатать» не смогут, но каждый хотел попасть в число тех, которых смогут. Нас хватали за руки, молили:

— Товарищи, полетать бы. Товарищи…

Тогда я записал у себя в записной книжке:

«Деревня, поднятая над своими пашнями и избенками, — уже новая деревня. Деревня, почувствовавшая мощь и величие культуры города, деревня, поверившая в нее крепко, — ведь сами видели, сами летали, — новая деревня».