Обсидиановая бабочка

– О, вот сейчас ты много очков заработал.

– Ты мне отлично объяснила, что у меня шансов нет, так чего мне трудиться врать?

Я не могла не улыбнуться:

– Ход мыслей поняла.

– Может, ты немного смугловатая, но можешь сойти за белую, – сказал Бернардо.

– А мне не надо. Я и есть белая. Просто моя мать случайно была мексиканкой.

– А у тебя кожа отцовская? – спросил он.

– Да, а что? – кивнула я.

– И тебя никто об этом напрямую не спрашивал?

Я задумалась. Моя мачеха старалась побыстрее просветить незнакомцев, что я – не ее дочь. Нет, я не приемыш. Я ее падчерица. (Ага, вроде Золушки.) Люди грубые спрашивали: «А кто была ее мать?»

На это Джудит быстро отвечала: «Она была мексиканка». Хотя последнее время она стала говорить «испаноамериканка». Никто никогда не мог бы обвинить Джудит в политической некорректности по расовым вопросам. Моя мать погибла задолго до того, как политическая корректность стала модой. Если ее спрашивали, она всегда гордо отвечала: «Мексиканка». Что годилось для моей матери, годится и для меня.

Этим воспоминанием я делиться не стала. Я никогда даже с отцом им не делилась и с чужим человеком тем более не собиралась.

– Когда-то я была помолвлена – до тех пор, пока его мать не узнала, что моя мать была мексиканкой. Он был голубоглазый блондин, олицетворение белой расы из породы БАСП. Моей будущей потенциальной свекрови не захотелось, чтобы на родословном древе появилась из-за меня темная ветвь.

Вот так вкратце, без эмоций можно было рассказать этот очень болезненный случай. Он был моей первой любовью, первым любовником. Я считала, что он для меня все, но я для него всем не являлась. Больше я не позволяла себе такой всеотдачи и пылкости в чьих бы то ни было объятиях. Жан-Клод и Ричард еще оба платили по счету, выставленному той первой любви.

– Ты себя считаешь белой?

Я кивнула:

– Ага. А теперь спроси меня, достаточно ли я бела.

Бернардо поглядел на меня.

– Достаточно ли ты бела?

– Согласно мнению некоторых людей, нет.

– Например, кого?

– Например, не твое собачье дело.

Он развел руками:

– Извини, я не хотел наступать на мозоль.

– Хотел, хотел, – ответила я.

– Ты серьезно так думаешь?

– Ага, – сказала я. – Я думаю, ты завидуешь.

– Чему?

– Тому, что я могу сойти за белую, а ты нет.

Он открыл рот, и на его лицо просто хлынул поток эмоций: гнев, юмор, отрицание. Наконец он состроил улыбку, но не слишком счастливую.

– А ведь ты стерва, ты это знаешь?

Я кивнула:

– Ты меня не подкалывай, и я тебя не буду.

– Договорились. – Улыбка Бернардо засияла шире. – А теперь позвольте мне проводить вашу лилейно-белую задницу в столовую.

Я покачала головой:

– Иди вперед, высокий темный жеребец, чтобы я полюбовалась твоей задницей, пока будем идти по коридору.

– Только если ты потом пообещаешь поделиться впечатлениями от зрелища.

Я приподняла брови:

– Хочешь получить критический отзыв о своих ягодицах?

Он кивнул, и улыбка у него уже была довольная.

– Ты такой эгоцентрист или просто пытаешься меня смутить?

– Угадай сама.

– И то, и другое, – предположила я.

Улыбка растянулась до ушей.

– Ты действительно такая умная, как кажешься.

– Шевелись, Ромео. Эдуард не любит, чтобы его заставляли ждать.

– Чертовски верно.

Мы пошли по короткому коридору: он впереди, я за ним. Бернардо шагал подчеркнуто скользящей походкой, и я действительно глядела спектакль. Пусть меня подстегивала всего лишь интуиция, но я была готова поспорить, что Бернардо и вправду попросит меня высказать мнение, причем громогласно и публично. Почему это, когда есть верный предмет для спора, никого рядом не бывает, чтобы заключить пари?

19

В столовой было больше тяжелых темных балок и в основном желтовато-белые стены. Если судить по стульям, то обеденный стол тоже был черный с серебром. Но его скрывала скатерть, похожая на еще один коврик работы навахо. Хотя на ней тускло-красные полосы чередовались с черным и белым цветом. Даже металлический канделябр на середине стола был черным с красными свечами. Приятно, что какой-то цвет не привнесен сюда Донной. Мне понадобились годы, чтобы сломать пристрастие Жан-Клода к белому и черному. А поскольку я Эдуарду всего лишь друг и не больше, не мое дело, как он декорирует свое жилище.

В углу был камин, почти такой же, что в гостиной, только в белую известь вмазали большой кусок черного дерева. Я бы назвала его каминной полкой, но он недостаточно выдавался из стены. Настоящая каминная полка была украшена красными свечами всех форм и размеров, некоторые просто держались на своих вощаных подножиях, другие стояли в металлических подсвечниках. Два круглых возвышались над остальными, и свеча в них насаживалась на иглу. Зеркало с серебряной старинной оправой висело за свечами, и когда они горели, то должны были в нем отражаться. Странно, я не думала, что у Эдуарда может быть пристрастие к свечам.

Окон в комнате не было, только дверной проем, ведущий наружу. Стены поражали белизной и пустотой. Почему-то эта скудость убранства возбуждала клаустрофобию.