Обсидиановый нож

Экран озарился скомканной рваной радугой. Семь цветов — в сплошных, пунктирных, зубчатых линиях, густых и размытых пятнах. Горные хребты. Бесшумные молнии. Хаос. Погружаясь в него, Хайдаров успел подумать: «Марсель. Распустил машину». И исчез. Он стал Грантом Уймом, сохранив что-то от Николая Хайдарова; время отсчитало десять секунд для Уйма и неизвестно, сколько для Хайдарова, и началось снова, и еще, еще, и пот залил ему лицо, мешая смотреть, и наконец он ощутил вспышку отчаянной тревоги, потом долгую, на шесть секунд, неизвестность и невозможность действовать, и вдруг мучительное облегчение, новую тревогу, но с облегчением. Почти покой.

Он прохрипел: «Оккам, экран выключить». Содрал с себя «эльфа», вбил его в гнездо. Вгонял себя в норму — дыхание, пульс и, в особенности, слуховые пороги. В корабле не бывает тишины, а сейчас даже тихое жужжание сервомотора казалось Хайдарову грохотом. Так бывало всегда. Он работал с токами мозга по методу Ямпольского — скорее искусство, чем экспериментальный метод, четыре года ежедневных тренировок, экзерцисов, как говорил Ямпольский, и затем всю жизнь ежедневные упражнения. Полчасика в день, дети мои. Будьте упорны, дети мои. Почему бы проклятой науке не постоять на месте год-другой… Когда-нибудь я сдохну у экрана, вот увидите.

Он посмотрел на себя в зеркало, наладил дыхание и попросил:

— Ал, соберите команду. Кофе бы мне…

Инженер подал термос. Встал рядом с Хайдаровым и, сутулясь, смотрел на него сверху вниз. Конечно, он понял — чью запись изучал куратор, и хотел знать, что сказала окаянная машина, которая все успела — заделать пробоину, выставить курс, вызвать врача, и еще тысячу дел, кроме одного. Опознать труса, который шагнул через бьющееся в судорогах тело и скрылся в каюте, поставив под сомнение честь обожаемого командира. Мужской пансион, подумал Хайдаров. Кого-то надо обожать — иначе кого-нибудь возненавидишь…

Он допил кофе. Встал, проговорил сочувственно:

— Неважная история, а? Ну, как-нибудь обойдется.

Из третьего уровня рубки доносились голоса — экипаж собрался по его приглашению. Всё? — спросил себя Хайдаров. Всё. Можно идти. И он пошел вниз, по дороге внушая себе, что надо остерегаться приступа болтливости, почти неизбежного после сеанса по Ямпольскому.

Уйма он узнал сразу. Весь космос знал это желто-коричневое лицо с треугольным, лихо приплюснутым носом и дьявольски умными и живыми глазами. Сущий бес. Сейчас он скромно помещался в левом гостевом кресле, рядом — словно бы для пущего контраста — с бело-розовым, румяным, синеоким Красновым, первым штурманом, тот дружески кивал Хайдарову. Справа сидел седой щеголь Бутенко — врач, пассажирский помощник, кибернетист. Восседал, подбоченившись, словно опираясь на невидимую саблю. Напротив, в кресле подвахтенного штурмана, рядом с Жерменом, торчал, как Будда — прикрыв глаза, — необыкновенно крепкий японец, мускулистый до уродливости. Первый инженер и физик Киоси Такэда… А какая любопытная команда, словоохотливо подумал Николай. Словно их нарочно подобрали по принципу внешней несхожести, даже вот Уйм и Албакай, малийцы, будто принадлежат к разным расам — и нос, и глаза, и цвет кожи другой. Да что внешность — характерологически все они совершенно разные, эк они сидят рядом, рыжий живчик Марсель и каменный Будда Такэда, думал Хайдаров.

Вежливым до изысканности мановением руки Грант Уйм направил его к почетному командирскому креслу. Проговорил:

— Рад приветствовать вас на борту, куратор… Несколько секунд, если разрешите… Где танкер, Марсель?

Так и есть, ресурс на исходе, подумал Николай, скандалят теперь с Заправочной базой… Давно я не видел такой синтонной группы — внутренне согласованной, гладкой. Что же, лучшим экипажем Межплатранса не становятся за здорово живешь. Полная синтонность, думал он, разглядывая космонавтов профессиональным кураторским взглядом — бесстыдным взглядом, как он сам считал, всегда стараясь смягчить и замаскировать его — улыбкой, прищуром, поворотом головы. Асы. Биллиардеры. Вон — у Краснова уже два значка, два миллиарда километров. И у командира два.

Вся команда — с личными значками: «Грант Р. Уйм, командир», «Ксаверы Д. Бутенко, пасс. помощник, врач» и так далее. Впервые вижу, чтобы весь экипаж носил личные значки. Каски — форменные и новые, комбинезоны первого срока и так далее, и так далее. Безупречная стрижка. У всех. Черт знает что! Нельзя же предположить, что все шестеро — одинаковые аккуратисты, на шестерых мужчин обязательно окажется один неряха, минимум… А, вот и он. Марсель. Нечисто брит, и ногти… Но тянется, тянется… За кем? По-видимому, за Уймом. «Серого кардинала» — неофициального лидера — здесь нет, вы уж извините… Если судить по стрижке, каскам и манжетам, командира Уйма любит его экипаж, а если судить по другим приметам, то и Оккам, и еще, наверно, половина пассажиров. Счастливчик Уйм… Шерну тоже считали счастливчиком…

— Заправочная, здесь командир «Мадагаскара», — говорил Уйм. — Где танкер, будьте любезны ответить?