Обскура

Всего через несколько улиц от дома, до которого она его довела в тот вечер… Жан наконец выпустил руки Миньоны и выпрямился, тогда как она бессильно обмякла на стуле, неловкими движениями пальцев пытаясь стереть слезы. Жан быстро подошел к шкафчику, где хранились лекарственные препараты, открыл его и вынул пузырек.

— Держите. — Он протянул пузырек Миньоне. — Это морфий. Вы знаете, как его применять?

Взглянув на него сквозь пелену слез, она кивнула и с жадностью схватила пузырек.

— Теперь мне нужно уходить, — сказал Жан.

Миньона с трудом поднялась; движения ее были неловкими и судорожными, как у животного в предсмертной агонии. Открыв дверь, Жан оглянулся на кабинет, где в последние годы в основном проходила его жизнь. Сейчас привычные очертания предметов были слегка размыты сероватым сумеречным светом.

Выйдя на улицу, он и Миньона разошлись в разные стороны. Жан даже не обернулся, чтобы посмотреть ей вслед.

Глава 27

Простояв некоторое время на пороге комнаты, доктор Рош осторожно кашлянул. Нелли Фавр подняла голову от своего рукоделия и наконец-то заметила его присутствие (или же все это время просто притворялась, что его не замечает). За те несколько недель, что он проработал в клинике доктора Бланша, Жерар научился распознавать некоторые, наиболее распространенные хитрости пациентов. В том числе полное отсутствие внимания по отношению к членам персонала или показную сосредоточенность на каком-либо занятии, исключавшую любую реакцию на внешнее воздействие.

За время ожидания Жерар успел во всех подробностях рассмотреть вышивку: целое облако светло-голубых бабочек. Три клубка тонкой шерсти этого цвета лежали у ног пациентки.

После продолжительного сеанса гидротерапии Нелли Фавр вернулась в свою комнату, где благодаря привезенной из дома мебели отчасти воссоздала привычную домашнюю обстановку. Из ее особняка на улице Фридланд были привезены кровать, небольшой секретер, трельяж, два стула и кресло, а также ковер и три портрета — ее покойного мужа, ее сына и ее самой. Жерар уже знал, что она сама некогда их нарисовала — в очень точной и одновременно изящной манере.

Он еще не разговаривал с ней с момента ее последнего приступа. Прошло уже несколько дней, она казалась спокойной, занималась вышиванием, но Бланш предупредил Жерара, чтобы он обращался с пациенткой в высшей степени тактично.

— Вы позволите мне сесть?

— Да, конечно, прошу вас, — любезно сказала Нелли Фавр, указывая на стул, стоявший напротив трельяжа.

Жерар подвинул стул ближе к собеседнице и с крайней осторожностью опустился на него, боясь, как бы слишком хрупкие ножки стула не подломились под его тяжестью.

Он невольно улыбнулся — между моряками рыболовецкого судна, его совсем недавними пациентами, и Нелли Фавр, пациенткой нынешней, вдовой одного из самых богатых людей в Париже, пролегала огромная пропасть. Однако же доктор Бланш оказал ему доверие, и нужно было его оправдать. Но чем объяснить этот приступ, этот ужас, вызванный присутствием собственного сына, эту навязчивую идею считать себя лошадью у этой женщины из среды богатой буржуазии, такой достойной и спокойной на вид особы, сидящей в глубоком кресле с рукоделием на коленях? Бланш посоветовал прибегнуть к какой-нибудь уловке, но какой? Как себя вести, если Нелли Фавр притворится, что совершенно забыла о своем приступе? Да и потом, хитрость никогда не была его сильной стороной…

— Как вы себя чувствуете?

Она нерешительно оглянулась по сторонам, потом, после некоторого колебания, ответила:

— Я ненавижу водные процедуры в этой ужасной ванне. Когда меня заставляют в нее сесть, а потом закрывают крышку, я чувствую себя кошмарно.

— Вы знаете, почему мы вынуждены подвергать вас такого рода процедурам…

Жерар почувствовал облегчение — она ведь могла бы все отрицать. Но беседа, кажется, начиналась неплохо.

— Что вызвало у вас приступ? Вы нас напугали, вы знаете об этом? Мы боялись, что вы причините себе вред.

Взгляд женщины подернулся пеленой грусти. Нелли как будто упиралась, не желая продолжать беседу. Жерар подумал мельком, что «упиралась» — подходящее слово для пациентки, считающей себя лошадью.

— С вами ведь было все в порядке, — с мягкой настойчивостью продолжал он. — Должен ли я заключить, что всему виной — присутствие вашего сына? Я слышал, как вы говорили о живодере…

При этом слове она вздрогнула.

— Вы боитесь, что он отправит вас на живодерню? — рискнул спросить Жерар, мысленно укорив себя, что приходится задавать такой вопрос женщине столь почтенной наружности, в комнате, обставленной столь изысканно.