Обвал

Действительно, военная власть города к тому времени, когда наши войска, освободив Прибалтику, вошли в Восточную Пруссию, сосредоточилась в руках Лаха, который, как было известно, считал себя истинным приверженцем прусской военной школы. Еще будучи молодым офицером, Лах собрал большую коллекцию портретов отечественных полководцев, прославленных генералов и создателей военных доктрин. Многих из них, портреты которых он втиснул в тяжелые, покрытые золотом рамки, в свое время били на полях сражений, били нещадно, до крови. И тем не менее для Лаха они остались самые-пресамые… Да что там говорить! Лах всегда смотрел на эти портреты с замиранием сердца, при этом иногда чудилось ему, что из рамки смотрит на него не Бисмарк и не Людендорф, не Шлиффен, а он сам, Лах, смотрит на себя при всех орденах и регалиях, которых еще нет, но которые обязательно будут…

Гражданскую же власть еще держал обер-фюрер провинции Роме, полковник СС, человек, как говорили о нем в тридцатых годах, «вышедший из пивной вместе с Гитлером». Власть Роме распространялась также и на генерал-майора Губерта, шефа полиции города и только что созданных отрядов фольксштурма, сформированных но воле Гитлера из пожилых и подростков.

Генрих Адем, укрепив охрану своей верфи военными, начал проявлять необычайное внимание и уважение к Роме, Губерту и телохранителю обер-фюрера с топорными чертами лица Нагелю, у которого, по мнению Гизелы, «вовсе нет языка, а может, и есть, да только майор-охранник искусно держит его за зубами и поэтому вообще не подает голоса». Адем частенько приглашал на обеды и ужины высокое начальство.

— Совсем не по-нашему получается, — упрекала брата Гизела: она никак не могла смириться с тем, что особы эти обедают и ужинают у брата, не принося с собой еды — ни бутербродов, ни консервов, ни напитков. — Похоже, они не чистые немцы.

— Чистые, самые чистые, и Роме, и Губерт, — утверждал Адем и при этом дотрагивался двумя пальцами до своих подкрашенных и закрученных в кольца усов.

— Что-то я не верю, брат, — тянула свое Гизела.

— Молчать! Это мое дело! И вообще, политика не для твоего ума. Политика — мужской вопрос. Накрывай на стол! — приказывал Адем. — Я имею свой маневр, свои цели. Накрывай!

Стол был накрыт, блюда расставлены, как и раньше, строго по рангам: Роме — повкуснее, Губерту — то же, что и обер-фюреру провинции, но меньше, а Нагелю — от вчерашнего ужина, но подогретое и обильно приправленное специями. Кофе и коньяк — само собой, для всех, только опять же молчуну Нагелю рюмка для коньяка — тоже меньшего размера, по принципу: какое место в обществе, такое же и за столом.

Гизела, накрыв стол, поднялась на второй этаж; здесь, в одной из комнат, досыпала свой послеобеденный сон Эльзочка, дитя, толком не понимавшее, что творится в городе.

3

На этот раз генерал-майор Губерт не приехал, и обедали вчетвером. Гизела уже разливала кофе в маленькие чашечки, как послышался звон битого стекла. Роме лишь поднял голову, и Гизела заметила, что у обер-фюрера очень усталый вид. Никто из сидящих за столом не ответил на вопросительный взгляд Роме, и он принялся размешивать кофе, а размешав, начал пить его маленькими глотками, едва прикасаясь тонкими губами к краю фарфоровой чашечки, казавшейся наперстком в его огромной волосатой руке.

За перегородкой, отделявшей столовую, что-то грохнуло, закачалась люстра. Нагель поднялся и вышел на улицу.

— Я пойду к дочери, — сказала Гизела.

— Это куда? — спросил Роме и, взяв ее под руку, подвел к окну.

Напротив, по ту сторону изрытой улицы, возвышался двухэтажный серый каменный дом, в котором, собственно, и проживала Гизела, когда брат не находился в отъездах. Руки у Роме были теплыми, и Гизела немного успокоилась, подумав, что этот человек, господин Роме, понимает ее горе и сочувствует.

— Сегодня три года, как погиб мой муж, Майер, в Керчи, — прошептала Гизела, глядя на Роме — в глазах обер-фюрера уже не отражалась усталость, они, как бы остекленев, источали холодный, зеленоватый блеск, а тонкие губы были перекошены.

Гизела ушла, а Роме сказал Адему:

— Мой друг, придется твои дома приспособить… Думаю, что в них вполне расположатся две роты фольксштурма.

Да ведь он, Адем, и сам уже это делал: готовился укрепить дома, с тем чтобы они выстояли на случай вторжения русских в город. Но перед обер-фюрером, который, похоже, привык не только обедать у него, но и получать дорогие презенты, Адем уж не мог таить свой «маневр».

— Да я уже разметил, — объявил Адем, — где прорубить амбразуры, где установить пулемет. Я готов командовать сам.

Они обошли все помещения — и помеченные, и не помеченные, — Роме сказал:

— Твои дома, Адем, находятся в особо важном секторе. В двух километрах отсюда бункер Лаха. Я очень рад, что ты готов принять фольксштурм.

— И оборона Зюйдпарка войдет в мой сектор?