Обвиняется кровь

«Через несколько дней [Гольдштейна арестовали в ночь с 17 на 18 декабря 1947 года, в счастливую для него пору: только что вышла из печати его книга „Германский империализм“. — А.Б.] меня привели к майору Сорокину, который заявил мне, что меня вызовут сейчас к министру, которому я должен все подтвердить, что признал в ходе следствия… Он настаивал, чтобы я не отказывался от того, что показал против Евгении Александровны Аллилуевой. Приведенный к министру, я застал там и двух уже упомянутых ранее подполковников [речь идет о двух его истязателях, которые вкупе с Сорокиным избивали Гольдштейна до полной потери сознания, „до потери нормального человеческого облика“. — А.Б.]. Министр задал мне вопрос — подтверждаю ли я свое прежнее показание. Я подтвердил. Тогда он сказал, что Гринберг отрицает правильность моего сообщения. Затем тут же он спросил: „Значит, Михоэлс подлец?“ Я кивнул головой и тут же был быстро выведен из кабинета, не успев сказать ни слова»[3].

Не Кремль, не Аллилуева, с ее горьким родством со Сталиным, интересуют в этот момент Абакумова, а Михоэлс, прежде всего Михоэлс, хотя изуродованный, на время потерявший от побоев слух Гольдштейн даже не знаком с ним. Абакумов готовится к неординарному шагу: казалось бы, зачем убивать того, кого собираешься казнить по приговору? Ведь посадить можно любого: писателя с мировым именем, великого ученого-селекционера, знаменитого режиссера, жен своих верных соратников; стоит ли трудиться, сочинять сценарии ликвидации, раздавать ордена?! Другая оправдавшая себя ликвидация — убийство Кирова — была задачей из труднейших, потребовала и чрезвычайных организационных усилий, и великого притворства, лицемерия, выдающегося лицедейства — к гробу Михоэлса Сталин не придет, не пошагает рядом с миной сосредоточенной скорби; ликвидация Михоэлса — убийство в темной ночной подворотне.

Любопытная психологическая подробность: Абакумову — баловню судьбы, непременному посетителю московских премьер и концертов, статному, гвардейской осанки молодцу, часто разгуливавшему по Тверской, от Пушкинской площади к Охотному ряду и обратно, в сопровождении «друга» — шута Павлуши Закина, низкорослого носатого еврея, по мнению Абакумова еще более безобразного, чем Михоэлс; Абакумову — любителю и любимцу женщин, более удачливому, чем Берия, достигавшему побед без насилия; Абакумову — безжалостному шефу всеармейского СМЕРША — зачем-то нужна была вера в то, что «Михоэлс подлец».

Добытые пытками показания сломленного, теряющего сознание Гольдштейна, скорее даже не показания подследственного, а лживые протоколы допросов, сочиненные такими «мастерами пера» Лубянки, как полковник Шварцман или подполковник Броверман, наконец-то вывели задуманное уголовное и политическое дело на тропу «террора»: зачем бы еще нужны были Михоэлсу и всей еврейской националистической банде домашние сведения о Сталине, будущие «ключи» к кремлевской квартире?! Именно свидетельства Гольдштейна позволили Абакумову обратиться в Инстанцию (так именовались в официальных бумагах госбезопасности ЦК, Секретариат, Политбюро, Сталин) и получить «добро» на ликвидацию Михоэлса.

Истерзанный вид доктора наук Гольдштейна не оставлял у Абакумова сомнений в том, как добыты его «признания», но это не связывало рук министру: он пошлет в Инстанцию подписанные листы протокола и получит благословение на крайнюю меру, на то, что Берия впоследствии, в письме от 2 апреля 1953 года, деликатно назовет «незаконной операцией» и «вопиющим нарушением прав советского гражданина»[4].

Но зачем понадобилось убийство Михоэлса? Зачем устранять главного обвиняемого будущего процесса, руководителя «преступной банды», честолюбивого пророка этого неспокойного народца? Именно его свидетельства помогли бы докопаться до истинных мотивов преступления, понять механизм действия якобы разветвленной по стране антисоветской организации, определить меру вины каждого. Зачем ликвидировать человека, в чьей лысой сократовской голове хранятся, пока он жив, тайны и секреты, которых будет доискиваться следствие?