Обвиняется в измене

Ромин нервичал. Время шло, а совершить задуманное никак не удавалось — постоянно что-то мешало, ломало выношенные планы, заставляло пережидать, таиться. Иногда его охватывал суеверный ужас: неужели Скопин заговоренный и провидение отводит от него все напасти? Ну, посудить, при болезни, от которой другие прямым ходом отправляются на кладбище, этот усатый идиот поправился как ни в чем ни бывало; на фронте он уцелел, с немцами нашел, общий язык, что не каждому удается, не попал в руки чекистов, оказавшись снова по другую сторону, и сейчас живет, хотя ему пора бы уже полной мерой ответить за все его грехи.

И еще долго не отпускал страх — как на Урале? Вдруг чего не так сделал и потянется к нему нитка. Но, видно, спас господь, не потянулась, иначе давно бы уже добрались. Когда поезд пришел на конечную станцию, Ромин боялся выходить из вагона и только усилием воли заставил себя вроде бы как всегда отправиться на встречу со связником.

Проболтавшись по городу некоторое время — не дурак же он на самом деле появляться на рынке или в других местах, где раньше встречался с человеком в валенках с самодельными галошами, склеенными из старых автомобильных покрышек, — Ромин забрался в туалет, накинул крючок на дверь кабинки и нацарапал огрызком карандаша какую-то абракадабру на клочке бумаги, решив выдать ее за очередное послание, переданное связным. Скопин и так уже проявлял беспокойство, а растягивать прежнее, последнее, послание связника на несколько сеансов связи не было возможности. Удалось передать его в два приема — и то хлеб, но теперь все, хватит, отстучит эту ересь, а потом прикончит напарника, окончательно развязав себе руки.

Пока немцы очухаются, пока поймут, какую глупость он им загнал по волнам эфира, пока будут ждать следующего сеанса, чтобы потребовать объяснений, он уже навсегда забудет про этот кошмар. По крайней мере постарается забыть.

Пусть они потом там ломают головы и гадают, вертят перед собой так и сяк его произведение, пытаясь понять, что к чему, и еще не догадываясь, что он им показывает кукиш из-за угла. Проверить-то, господа хорошие, у вас все одно нет никакой возможности! А Скопин наушнички не возьмет, ключом не постучит…

В таком радужном настроении Ромин и выдал в эфир свою галиматью, не забыв тут же сжечь листок и выбросить ломкий пепел за окно служебного купе навстречу ветру, — пусть развеет по просторам последнее напоминание о последней радиограмме. Больше он этим заниматься не будет — хватит, побаловались.

К этой поездке он готовился основательно. Достал из тайника деньги и запасные документы — не фальшивка какая-нибудь, настоящие, добытые у порядком захмелевшего демобилизованного по чистой красноармейца. Об этих документиках никто не знает, а списанный из части по ранению боец, наверное, давно проспался и слезно вымолил себе новые.

Когда поезд тронулся, Ромин начал раздумывать — что сделать в первую очередь: избавиться от Скопина или от рации, спрятанной в фанерном чемодане под полкой служебного купе? С одной стороны, когда усатый напарник «отстанет» от поезда, могут проверить и осмотреть купе, а с другой — как уничтожить или выбросить рацию, если эта скотина сидит напротив тебя и, раздувая щеки, лоснящиеся от обильного пота, дует чай из блюдца, пристроив его на растопыренных пальцах?

Пожалуй, будет еще время надежно заховать проклятый чемодан, когда никакой Скопин уже не сможет помешать. На том Ромин и успокоился.

Пассажиры были обычные — старухи, командировочные, военные, пара хмурых мужиков, тут же завалившихся спать на полках, женщины с детьми, — никто из них не вызывал подозрений. Все сулило удачу, и от нетерпения даже покалывало в кончиках пальцев: скорее бы уж поезд дотянул до заветного полустанка с озерцом-болотцем, в котором уйдут концы на илистое дно.

Вагон уютно покачивало, над темной полосой леса, тянувшегося за окнами, плыла неестественно белая, казавшаяся огромной, луна с ясно видимыми пятнами своих морей и материков. В детстве, показывая ему на луну, няня говаривала: «Видишь, вон там Каин Авеля на себе несет». М-да, как это в писании — «Каин, где брат твой, Авель?».

Сказки, все ложь и бред! Нечего думать о Каине, сам Ромин не таков — его столько раз предавали и продавали, хотели убить, как Авеля, а он не давался, выворачивался, сохраняя жизнь. В нем вместе живут и Каин и Авель, как, наверное, в каждом человеке.

Ромин прикрыл глаза и сделал вид, что дремлет, — сейчас дежурство Скопина, пусть он допивает чай и уматывает из купе по своим делам. Надоел, просто сил нет, а приходится терпеть. Ну ничего, недолго осталось.

Скопин допил чай — кипяток с жидкой заваркой из сушеных смородиновых листьев и трав, доскреб ложкой в банке из-под американской тушенки и выбросил пустую жестянку за окно. Подумав, прикрыл его, поднял раму. Зачем-то переставил в сторону фонарь с оплывавшей свечой и, прихватив чайник с остатками кипятка, вышел из купе.